Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов

письме и газете с фронта поразила неожиданностью. Одни повскакивали с мест, другие, не отдавая себе отчета, ширяли в бока соседей, словно те были в чем-то виноваты. А мужик, стоящий у дверей, умудрился выразить свое крайнее удивление даже через матерщину.

— «Группа фашистских лазутчиков глубокой ночью решила проникнуть в тыл расположения нашей части, — не обращая на гул внимания, громко продолжал читать Курбатов. — Воспользовавшись темнотой и проливным дождем и скалистыми, малопроходимыми местами, они сумели просочиться через нашу передовую… Обрадованные удачей немцы торопливо направились к леску, таща за собой ранцы с взрывчаткой. Чтобы добраться до зарослей ельника, нужно было перебраться через холм. Однако у самого подножия возвышенности, около огромного валуна, немецкий офицер, возглавлявший диверсантов, неожиданно наткнулся на пробиравшегося в свой взвод старшину Воланова.

Фашист кинулся на старшину с ножом, но тот успел схватить гитлеровца за руку и нанес могучий удар сапогом в живот немца. Офицер опрокинулся навзничь и ударился головой о валун».

— Вот вам и Мишка неповоротливый! — успел прокомментировать прочитанное рыжеватый старичок, страдавший одышкой.

— Приостынь, приостынь, Архипыч, не мешай, — одернул его сосед.

«…Но в это время другой фашист бросился на Воланова сзади и начал душить его. Старшина резким движением сбросил с себя налетчика под косогор и успел загнать патрон в патронник».

— А я раньше догадывался, что не с простого теста замешан Михаил! — теперь уже не удержался от восклицания и сосед рыжеватого старичка. — Ежели бы вот так все их…

«Выстрел сразу взбудоражил находящийся рядом стрелковый взвод.

— Здесь они, здесь они! — закричал Воланов и выстрелил в поднимавшегося с земли вражеского солдата. Бой развернулся с молниеносной быстротой. Часть диверсантов была перебита, а остальные сдались в плен.

Так, благодаря смелости и находчивости старшины Воланова, попытка гитлеровцев взорвать стратегически важный мост была сорвана.

Командование части представило мужественного бойца к правительственной награде…».

В задних рядах кто-то нерешительно хлопнул в ладоши. А через несколько секунд от аплодисментов уже содрогалось все помещение.

— Мы должны гордиться тем, что и наша Самойловка не беднее на героев, чем другие… — заключил Курбатов, когда все притихли. — Вот вам пример. Эдак-то мы быстрее хребтину фашистскую по позвонкам разберем!

Все считали, что заметка уже прочитана, и начали подниматься с мест, но Курбатов поднял руку кверху.

— Вот тут еще две строчки надо прочитать: «У отважного воина в деревне Самойловке живут жена и двое детей. Они могут гордиться таким мужем и отцом!»

В помещении послышался фальшивый кашель, кто-то засуетился, густо засопел.

— А может, Василий Тимофеевич, про жену сам там пристроил? Уж больно ты ей потакаешь! — с досадой выкрикнула Клавдия Макарушкина, безуспешно пытавшаяся в свое время наладить отношения с Волановым.

— Какая она ему жена? Позорище для всего бабского рода!

— А может быть, тебя бы надо было здесь назвать женой? — криво усмехнулся председатель. — Ведь Михаила никто не тянул за язык такое сказать командиру… Нет, голубушка, не туда гнешь! Ну-ка, возьмите, товарищи, газету да обсмотрите все своими глазами…

Газета пошла из рук в руки. Каждый тянул ее к себе, стараясь увидеть написанный «печатными буквами» рассказ об их сельчанине, о человеке, который совсем недавно был рядом с ними и о котором раньше никто не мог допустить и мысли, что он способен на героическое.

Чтобы скрыть свое волнение, Серафима опустила голову и, не отдавая себе отчета, зачем-то начала развязывать и завязывать кисточки шали.

Собрание закончилось так же шумно, как и началось. Расходились все встревоженные и возбужденные. Дома Серафима не сразу пришла в себя. Целый час ходила из угла в угол, не зная, к чему приложить руки. Потом взялась чистить картофель к ужину, а мысли все еще были о собрании, о письме про Михаила, уважении, которое выражают ему все сельчане.

А еще приятно думалось Серафиме о том, что никто сегодня ее ничем не корит, исчезли гадливые насмешки.

К вечеру Санька принес из детских яслей Данилку. Серафима покормила детвору ужином и раньше обычного разобрала для себя постель. Плененная радостными и сладостными мечтами, она быстро утихомирилась.

XXXI

Войне, казалось, нет конца. И хотя дела на фронте стали намного лучше, тревожные мысли о родных и близких, ушедших на передовую, становились все более назойливыми. Не выстоял враг, во многих местах побежал. Теперь уже все сильнее обострялось предчувствие беды: а дотянет ли солдат до победы, вернется ли домой? Не произойдет ли в самом конце непоправимое, о чем страшно не только сказать, но и подумать?

А в деревне все сильнее давало о себе знать безмужичье. Плаксиво смотрели ободранные и просевшие кровли, привольно в свое удовольствие насвистывал ветер между растопорщившихся досок заборов, мучительно, точно при родах, стонали и скрипели провисшие двери, горбились от ветхости сараи, кособенились телеги. Все уже давно наголодалось по мастеровым хватким мужским рукам. Все, что нуждалось в серьезной квалифицированной работе, жило надеждой — «сегодня как-нибудь, ну, а завтра — блины!».

Тянулось лихое время. Заметное запустение заглянуло и в добротно отстроенный дом Волановых. Грибок во многих местах проел пол. Почему-то стала ниже притолока, развалилась кроватка Данилки, и он теперь спал вместе с братом на русской печи. Кабы за всем этим был глаз, немного бы требовалось трудов устранять всякие поломки, поправлять все, что изнашивалось. Но до этого не доходили руки. И поэтому медленно, но уверенно начинала властвовать разруха.

Воланова все чаще поглядывала на почерневший верстак, который стоял в прихожке, на развешанный по стене инструмент. Надолго затих этот уголок. Только сейчас Серафима все глубже начинала понимать, сколько же было живого, бодрого в буйном перестуке молотков, в сухом шарканье рубанков, в плавном движении массивного фуганка, в коротком рыканье поперечной пилы. И около всего этого крепкая, как гриб-поддубок, фигура Михаила. Негромко посвистывая, он перебрасывает из рук в руки четырехгранный брусок, потом, точно целясь из ружья, прищуривается и начинает с торца рассматривать оструганную поверхность дерева. И эти спокойствие и деловитость отражались на всей семье, на ее благополучии. Теперь уже выплывало то, что никем