Юность - Николай Иванович Кочин

В нашем селе наступило безвластие, как, впрочем, и во многих других. А между тем, Иван Иванов уже двигался со своей армией к Дубовке, и все деревни, встречающиеся на пути, тотчас же полонил. Он только успевал ставить кресты, а на крестьян сыпались приказ за приказом из его штаба, в который уже стягивались белые офицеры. Приказ вернуть со ссыпных пунктов весь хлеб богачам обратно. Приказ отнять у бедноты сельхозорудия и раздать хозяевам. Приказ арестовать продовольственные отряды, которые работали в селах. Приказ отменить твердые цены на хлеб и установить вольную торговлю. Приказ расстрелять некоторых комбедчиков, убежавших из сел и не разоружившихся. Я не знаю, читал ли кто-нибудь эти суровые приказы, кроме нас — секретарей сельсоветов и комбедов, потому что законные власти в селах считали себя как бы упраздненными, а новые еще не успели появиться на свет. В тех места, которыми проходила армия, Хренов на скорую руку назначал старост и тут же двигался дальше. Двигался по всем правилам военного времени. Был у него обоз, были сестры милосердия — пяток мобилизованных учительниц, были интенданты, были агитаторы. Я помню, как эта армия проходила нашим селом. Сам Хренов остановился у каменного дома Онисима. А Онисим Крупнов стоял с иконой у ворот и с хлебом-солью на тарелке. На нем была новая сатиновая рубаха, гладко облегавшая его живот. Наша комитетская вывеска еще красовалась на его доме.

— Где ваши комитетчики? — спросил Хренов, подъезжая к Крупнову на верховой лошади.

— Все, как один, сбежали, ваша милость, — ответил тот, кланяясь, — ни одного жука в деревне.

— А ты куда глядел? Куда глядел народ, мужики?

— Мы с голыми руками бессильны… У них ружья, ваше благородие. Чистые дьяволы… Ни огнем их не пронять, ни молитвой.

— Тебя назначаю старостой села. Принимай власть с сегодняшнего дня.

— Увольте, — залепетал он, — стар стал…

— Не стар, а трусишь.

— Побаиваюсь, ваша милость, нечего греха таить… Они сегодня же меня подстрелят, как только вас не будет, они подкрадутся ко двору и ахнут. Настоящие разбойники.

— А я тебе говорю — ничего не будет. Их песенка спета. Дать ему дробовик для обороны, — обратился он к ординарцу. И подали Онисиму дробовик.

Крупнов упал на колени и залепетал:

— Батюшка, ваше степенство, оставьте на селе охрану, красного петуха пустит гольтепа. Не вру, вот те крест сниму да поцелую. Места наши темные, леса да овраги, под каждым пнем да кустом мошенник лежит.

— Стыдись, — сказал Хренов недовольным, укоряющим тоном, — весь народ за тебя и за нас стоит горой. Не сегодня — так завтра законное правительство в Москве будет, а ты хнычешь. Тебе ли на селе бояться гольтепы? Эх, голова садовая, все мужики с тобой, глянь-ко, — указал он на выглядывавших из окон соседей, — шапками, так и то их закидаете. Итак, ты будешь старостой.

И, заметя комитетскую вывеску на доме, брезгливо приказал:

— Сорвать!

Хозяин бросился во двор за лестницей и при всех сбросил нашу вывеску на дорогу. Такая же участь постигла и все журналы и все бумаги комитетского шкафа. О бумаги, о журналы, — милое изделие моих рук, плод ночей бессонных! Они летели на дорогу, кружась в воздухе, и толпа хватала их на лету и рвала на части или набивала ими карманы, вместо курительной бумаги. Сколько было труда вложено в составление ведомостей и списков. Кроме того, тут были описи имущественного положения крестьян и наши комитетские протоколы и секретные предписания из волости. Все, все погибло тогда…

На прощанье Хренов приказал новому старосте:

— Расставь сторожей на ночь. Блюди свою волость строго и жди дальнейших перемен.

И армия двинулась дальше. Ночью я вздыхал на сеновале и не смыкал глаз. Сердце мое болело. По разумению своему я считал дело наше почти потерянным, а сообщение о взятии Симбирска не выходило у меня из головы. Мне было до смерти жалко Якова — эту бескорыстную и справедливую душу. Вдруг кто-то тихо стукнул подряд три раза в наши задние ворота. Это был наш комитетский пароль. Я вздрогнул от неожиданной радости и высунул голову в окошечко. За воротами стояла женщина, как можно было догадаться по фигуре.

— Что скажешь, Марья? — радостно прошептал я, — Где Яков? Что с нашими? Куда пошли белые?

Я не ошибся, это была действительно Марья, вдова, живущая в крайней избушке у самого оврага. Она не могла изменить нам или забыть того, чем был для нее комитет.

— Яков в Дунькином овражке, — сказала она, — и все наши там же. Яков просил меня вызнать, что делается на селе, а тебе приказал сейчас же бежать в деревню Хмельную да у своих выяснить, что с ними стало. А ежели кто есть в живых, чтобы в Дунькин овражек все собирались.

Женщина моментально скрылась между яблонями. Ко двору подошли надзиратели и громко застучали в колотушку: знай, мол, что новое начальство зрит и в темноте. Я выждал, когда сторожа отошли в другой конец села, и тихо вышел за задние ворота. Я был исполнен необыкновенного подъема, опасности не страшили меня, — подумать только, какое мне доверили большое дело! Я отправился в дорогу босой и не шел, а летел, изредка останавливаясь для передышки. Деревня Хмельная стояла в пяти километрах от нашего села, то есть в получасе ходьбы, моей ходьбы, парнячьей. Ночь была тихая, темная, беззвездная. Кругом все было черно, только смутные просветы неба кое-где выбивались из-за обложивших небо туч. В трех шагах уже ничего нельзя было разобрать. Я шел долом по высокой траве, мимо кустов ракитника, то и дело спотыкался о них и в кровь изранил себе ноги. В деревне Хмельной стояла абсолютная тишина. Не слышно было колотушек. И ни одного огня. И ни одного шороха. Даже не тявкали собаки. Это, знаете ли, скверный признак в деревне. Я направился к избам знакомых комитетчиков. Я постучал в сенцы первой, мне никто не ответил. Несколько раз я принимался бить по дверцам кулаком и ничего не добился. Пробовал даже барабанить по окошкам — ответом опять было одно только молчание. Я прислонился лицом к стеклу и увидел, что в избе никого не было. Полати, печь и пол были пустые. Только после того я убедился, что двери сенцев были заперты на замок. Я знал, я чувствовал, что иначе не могло быть. Я обошел пять или шесть таких знакомых хат, и все они были заперты снаружи.

Невеселые мысли овладевали мной. Надо было полагать, какую «работу» провел здесь Хренов. Я направился