Следующая остановка – «Пионерская-стрит» - Арина Павловна Обух

А в новые времена прибыли другие телевизионные служащие: делали кино про последнего жителя. Жили тогда на острове только дед Алексей и собака Надя. Вместе на рыбалку ходили. Родственники приезжали, уговаривали деда Алёшу домой вернуться, манили цивилизацией. Но остров не отпускал.

Потом Алёша болеть начал, родственники снова приехали, посадили в лодку, увезли в больницу. Позже вернулись, гроб привезли.

А может, нет. Наверное, его рядом с цивилизацией похоронили. Чтобы навещать почаще, чтоб рядом был. Но, пребывая в бессмертии, каждый имеет право вернуться туда, куда хочет. И, став прозрачным духом, небесной пылью и северным ветром, новопреставленный дед Алёша вернулся обратно, на остров.

Только теперь ни снег, ни трава не запоминают его шаги.

* * *

Питер прибыл в Чаронду в качестве рыбака, Москва – паломницей. Она надела шёлковый платок и пошла в сторону храма. Питер – следом.

– А ты православный?

– Я многоконфессиональный, – ответил Питер.

Колонны храма держались за крышу, земли не касались, парили в воздухе. На карнизе росли юные деревья – они как дети, выбежавшие на крышу посмотреть: кто пришёл?

За время своей жизни церковь утратила крест, колокольню, похоронила всех своих прихожан. Белые стены постарели и пошли кирпичной рябью.

Церковь была заперта, но Питер нашёл в стене сквозную рану. Всё пространство внутри окропили три цвета: белый, небесный и охра. Единственные прихожане тут – дождь и снег, которые вольно заходят через окна и крышу. Сквозь время на стенах проступали лики святых.

– Смотри, молитва… слова едва видны, – Питер подошёл ближе к стене. – «Господи спаси… спаси царя и… и услыши», не пойму. «Услыши…»…

– «Ны». Услыши нас. «Господи спаси царя и услыши ны»…

Молитвенные слова высились над изображением святого.

– Царь? Сапоги, мантия…

– Князь, – ответил Питер.

– Точно. Причём твой, да? Александр Невский?

– Мой князь, – кивнул Питер.

И вот уже в мыслях мелькнули Старо-Невский проспект, площадь, мостик через речку Монастырку, Александро-Невская лавра… «Вареничная».

Храм оказался высоким. Неизвестный мастер вывел кистью и Всемирный потоп, и Адама, и Еву, и блудного сына…

– Ты чего? Плачешь, что ли?..

– Умирает всё… Тихо умирает, не слышит никто.

– Ну чего ты, я тоже несколько раз умирал. Но потом жизнь как-то заново начиналась. Много храмов, конечно, утратил, на месте некоторых метро поставили. Может, тут тоже метро будет?

– Не смешно.

– Мы с тобой сюда прибыли в одинокую минуту. В мире должно быть одиночество, одичание… Пойдём, вон Чаронда нам солнце показывает.

Чаронде по сердцу были слова Питера и слёзы Москвы.

Двое вышли из храма. Совершили земной поклон и вошли в сельский пейзаж.

– Кто-то тропинку прокосил. Прям для нас.

– Кто?

– Ну, местный житель какой-нибудь.

– Тут нет никого, последний умер в 2015-м.

– А я прочёл, что после него правнук чей-то приехал. Жить, за могилами ухаживать.

– Тут никого нет, только туристы.

– Нет, я знаю, что вернулся сюда человек нелюдимый. Сергей, кажется, зовут.

– Нет, это был Алексей и умер он в 2015-м.

– Я тебе говорю – это новый! Родственник евонный, наверное.

– Евонный? Ты на каком наречии сейчас говоришь?

– На русском народном. Выключи снобизм.

– Евонный. Ты хочешь сказать, что в каком-то из этих домиков живёт Сергей?..

– Слушай, может, это тот Сергей, которого водосточная труба ищет?

Тропинка пролегала сквозь дикое зелёное бурьян-поле, в котором росли дома; некоторые уже сровнялись с землёй, скоро заезжие рыбаки растащат их на костры. Но были и другие – упрямые, они стояли нараспашку, ждали гостей: заходите, у меня есть стол, правда, без одной ножки, стул, шкаф, чашки, прялка моей хозяйки, вы, кстати, не знаете, она скоро вернётся?.. Другие дома – всё понимали, и хозяев не ждали (ни новых, ни старых): на дверях – замки, окна заколочены.

Внутри домов – заброшенная советская жизнь: газета «Красный Север», ботинки фабрики «Скороход», детские и взрослые, в одном доме на стене висела чёрно-белая фотография семьи… Жили.

Озеро, которое весь день было синим, ушло в перламутр. То ли потому что небо его покрасило, то ли просто такое было у озера настроение.

– Ну а Сергей твой где? – спросила Москва.

– На рыбалке, наверное. Видишь, лодки у берега? Взял одну и уплыл.

– Лодки мхом поросли, с ними только в последний путь.

– Нормальные лодки, это не мох, а водоросли.

– А ты когда рыбачил, видел кого-нибудь?

– Нет. Думаю, Сергей с туристами хороводов не водит. Особняком держится.

– Нет никакого Сергея. Никого тут нет.

– Да вон следы жизни, видишь? – Питер показал на деревянный стол с неубранной посудой. – Гости оставили, а дождь вымыл.

– А если не дождь?

– Значит, Сергей.

– А если не Сергей?

– Значит, призраки. Это местное население.

Двое сели в лодку. Оглянулись окрест, помолчали и отбыли в перламутр.

– Я свою удочку забыл.

– Сергею оставил, – улыбнулась Москва.

Медленно опускались сумерки, Чаронда смотрела вслед уплывающим – и вдруг зажгла на прощанье одно окошко.

– Смотри! А ты говорила, не живёт никто!..

Ветер и волны, в едином служении, затянули ежевечернюю песнь: «Услыши ны… услыши ны…».

Спиной к прозаику Гоголю

Поэты стояли на Малой Конюшенной спиной к прозаику Гоголю и читали свои стихи.

Слушал их один Гоголь. Стоял под дождём и внимал. Нравилось, не нравилось – вопрос.

Поэтический фестиваль. Поэтов очень много. Но не столько у Гоголя, сколько в кафе рядом: прочитав стихи, поэты бегут туда, пережидать дождь. А дождь не переждать.

– Мы умрём, а она о нас напишет! – сообщает поэт, указывая на меня.

Новость о смерти никого не воодушевляет. Тут все бессмертные.

– Вы красивая, – говорит одна из поэтесс.

– Спасибо.

– Что – «спасибо»? Я вам сочувствую.

Я смотрю на поэтессу: красивая. Значит, знает, о чём говорит.

Наконец, рядом с памятником остался стоять лишь один поэт. Он беседует с Гоголем. Поэт распивает коньяк – и доходит до той кондиции, когда оживает бронза.

– Нас много, а вы один, Николай Васильевич…

Сквозь серое волокно дождя я вижу рыже-фиолетовую птицу Асю. Она подходит к поэту.

– Ася, ты чудо! – сообщает поэт.

У Аси стрекоза на безымянном пальце и осколок метеорита на указательном. Её шею обнимает длинными руками плюшевая кукла-кулон. У Аси рыжее каре, фиолетовое платье из льна и абрикосового цвета сумочка из кожи, тонкий узор, авторская работа. Длинный ремешок сумки делит Асю пополам. И обе половины – прекрасны.

– Ася, ты чудо, – повторяю я вслед за поэтом.

– Мне через два месяца пятьдесят, – отвечает Ася.

Нет-нет, пятьдесят ей исполнится лет через триста. Вероятно, возраст ищет