Цеце - Клод Луи-Комбе

моего лица, вызывает ужас своей улыбкой клыкастой вульвы, своим взглядом скопища осьминогов. Тем хуже, если я ущербляю красоту мира. Тем хуже, если в моей любви присутствует привкус смерти. Я есмь святая Мать. Никогда недостанет литаний, никогда недостанет отверстых в темнотах детства ртов, недостанет песнопений, недостанет маленьких мучеников, чтобы меня восславить, чтобы меня возблагодарить и мне поклониться — мне, святой Матери, Пресвятой Матери, Все-Матери.)

Предуготовляется отнюдь не заурядный ритуал. В сердце моей плоти, в сердце ночи готово свершиться, в сердце моего сердца готово развернуться беспримерное празднество. Самые что ни на есть ночные церемонии, самые что ни на есть сокровенные инициации окажутся прозрачными, как кристалл, шутками в сравнении с тем, что нас, пустую плотскую вещицу и меня, ожидает. Поцелуи, посасывание, ласки, старание моего рта свести ребенка к полному бессилию материи без формы, без цвета, без запаха, без вкуса — всё это было лишь прелюдией и прелиминариями, трудоемким подступом к тому безымянному действу, проект которого медленно вызревал в арканах моего желания. Но единственно ради того, чтобы мгновение растянулось, чтобы продолжилось ожидание, а сама истина приношения жертвы (и как бы мощь таинства) глубже погрузилась в мое сознание, я переберу в памяти долгую череду этапов, пройдя через которые узнала, что желание, выдавая себя за культурный метод, способно достичь высочайших степеней совершенства.

Это было время, когда я поняла неподвижность. На тот момент я уже понимала значение безмолвия. Слова во мне, между мной и ребенком, стали настолько редки, что наше общение почти полностью происходило через дыхание. Я еще к этому вернусь. Но для начала хочу поговорить о неподвижности, поскольку она стала одним из моих фундаментальных завоеваний.

Сначала речь шла только о частичных подступах, попытках, продвижении на ощупь; их неумелость проявлялась с самых первых гамм. Я останавливалась по ходу дела. Застревала в произвольной точке перетекающих друг в друга эпизодов, в незавершенной позе: я прерывала движение прямо в его порыве и мало-помалу подошла к тому, чтобы приостановить его в то время и в том месте, где оно, по всей видимости, теряло всякое значение. Поистине всепоглощающая деятельность, ибо даже настолько небогатая на перипетии, настолько лишенная соприкосновений с миром жизнь, как моя, изобиловала жестами и позами. Они множились и приумножались до такой степени, что, при взгляде с навязанного напряженным вниманием расстояния, мои дни и ночи оказывались наполнены беспорядочно ветвящимися телодвижениями. Какою бы ограниченной ни была в своем геометрическом раскрое моя вселенная, она оставалась наполнена — переполнена — жестами и движениями. Я поняла, что это попросту напрасная трата энергии. Я сказала себе, что, наверно, могу применить всю ту силу, которую растрачиваю впустую, по-иному — как именно, я еще не знала, — могу, наверное, накопить ее на потом, оставить про запас... И следовательно, мне стоит экономить стихийную энергичность своего тела, тела молодой женщины, молодой матери.

Задача была необъятной, и, ограниченная тогда наивными догадками своего вкуса, я потратила уйму времени, предаваясь не слишком масштабным экзерцициям. Но, может статься, нет ничего действительно второстепенного, когда речь идет о том, чтобы довести себя до крайних пределов своей природы.

Итак, я мало-помалу отказалась от удовольствия бесполезных перемещений. Когда я сидела или лежала и меня без какой-либо внятной причины посещало желание пройтись, я объективно рассматривала абсурдность этого предприятия. На что уходило некоторое время, и к его концу желание исчезало. И я не двигалась. Просто была. Сидела или лежала. Освободившись от гнета некоторых побуждений, движимых суетностью, с тишайшей радостью испытывала растительную мощь своего тела. Я говорила себе, что было бы бесконечно хорошо так и оставаться, быть всего лишь своего рода разросшейся или расцветающей плотью, укорененной в неподвижном времени и цветущей в неизменном пространстве. Но, говорила я себе также, какое отношение может иметь эта приверженность к неповоротливости и медлительности растений к малышу, который, топая ножкой, зовет: мама! мама!

Вскоре я достигла большого прогресса в способности замирать без движения. Когда, например, я испытывала голод, моя рука непроизвольно тянулась к какой-нибудь пище: фрукту, кусочку сахара, корочке хлеба... Я была не очень-то охоча до всей этой снеди и быстро насыщалась. Я практически не заботилась о приготовлении пищи, и в ту пору, когда меня уже ничто не торопило, время, проведенное перед плитой, казалось мне бездарно потерянным. Тем не менее, когда моя рука, не стремясь немедленно овладеть, надолго зависала над этими искусительными предметами, раскрытая, алчная, но решительно остановленная в своем отказе, мне открывались совершенно новые качества съестных реалий. Я смаковала вещь на расстоянии, не касаясь ее, я проверяла ее плотность, структуру, вкус, всю ее привлекательность, я нескончаемо услаждала себя поиском и анализом ее тактильных, обонятельных и вкусовых свойств. Я сильно продвинулась вперед в том, что касается пищевых материй. Я вмешалась в их сокровенность — сокровенность персика или винограда, — как углубляешься в привычный пейзаж родного края: с острым ощущением сопричастности глубинной природе бытия и роскошью воспоминаний, к которым еще никогда ничто меня так близко не подводило. Еще ничего не собрав, я жила в бьющем через край изобилии. Проживала круговорот времен года, безвестную жизнь завязей и бесконечно терпеливый рост структур, проживала, прежде чем наложить на нее руку, донельзя медленную историю каждой вещи. Я забывала, что желала ее, и когда наконец без спешки, без страсти овладевала предметом и подносила его ко рту, с изумлением обнаруживала, что еще недавно вожделенный плод уже не отвечает моим ожиданиям — что я уже ничего от него не жду, что он утратил все выразимые качества и больше ничего не значит. Он как бы опустошался от того, что его характеризовало, от того, что его определяло и помещало в своеособых времени и месте снаружи. Вещь теряла свой вкус. Избавлялась от всего груза внутренне присущих ей качеств. Если у нее еще оставалась форма, то это была лишь невнятная оболочка, как бы позаимствованная одежка, анонимные обноски, столь близкая к небытию реальность, что ни одно имя не предлагало ее обозначить.

Выдавались и такие мгновения, когда я чувствовала, что почти касаюсь фундаментальной пустоты бытия, и тогда для меня наступала настолько неожиданная, настолько тихая радость, что я могла долго вопрошать себя, возможно ли подобную радость превзойти... Сам мой рот, эта изумительно нежная полость, открытая посреди моего существования словно для того, чтобы напомнить, что призвание женщины состоит в приятии, поглощении, усвоении, сей затон сумеречной воды, в котором без конца и счета грезят плотские проблески сладости и насилия, — это отверстое в сердце