Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

людей. Эти звуки происходили где-то в середине города, и что там было – неизвестно. Сам этот город был небольшой: если в летнее время смотреть от крайнего, последнего дома в городе, в котором жил Иван и его родители, то можно увидеть поле на другой окраине города. Люди здесь существовали огородничеством, ремеслом и работой на железной дороге; однако и этот малоизвестный город был необходим, потому что в нем жили люди.

Услышав выстрелы, Лукерья пошла к соседям. Вернувшись, она сказала, что в городе началась другая революция – первая была в феврале месяце и та, первая, была тихая и незаметная, а теперь в городе действуют и стреляют какие-то большевисты, и что будет – неизвестно; может быть, будет хлеб, а может быть, его не будет; однако же, соседи говорят, что пшено теперь подешевеет, проса родилось много, а большевисты говорят – народ надо кормить.

– Большевисты! – сказал Иван. – Это люди?

– Ну а кто же! – ответила старая Лукерья. – Все люди, да люди разные. Ни то правда про них говорят, ни то нет, – хоть бы на старости лет пожить. Говорят, они добрые.

– А кто добрые?

– А большевисты же эти… Я к портному сейчас ходила, к Ефстафию Тимофеевичу, он говорит: пускай будут большевисты, сыты будем, просто жить будем, у них сердце вместе с умом живет, я их знаю, говорит, я сам политик, и от радости нитку в иголку без очков вдел. Теперь я, говорит, видеть начинаю насквозь, в свое время живу, я люблю политику, портной говорит…

– А что политика? – задумался Иван. – Ты видала ее?

– Нету, я не видала ее… Должно быть, еда, что ль…

Они поужинали и легли спать, а когда ночь прошла и стало светло, Иван пошел в середину города – посмотреть, что там есть.

На базарной площади находилось много людей; они стояли и слушали, что говорил им один человек, который поднялся надо всеми, потому что стал в водонапойный желоб у колодца. Рассказав, что нужно, этот человек ушел, и на его место поднялся другой. Он был одет в изношенную солдатскую шинель и шапку. Иван пробрался близко к деревянному желобу и теперь слышал и видел говорящего человека хорошо. Человек говорил то злобно, то по-доброму, то грозил рукой вперед, то прижимал руку к себе, будто привлекая к своему сердцу всех молчащих и слушающих его. Однако и в гневе, и во время доброго чувства в глазах говорящего сохранялось тихое спокойное счастье, а худое усталое тело его в старой шинели делало его близким и знакомым для слушающих его бедняков города и приезжих крестьян.

– Не вечно, не навсегда будут у нас голод, холод и тоска жизни, а свобода будет у нас отныне и навеки! – сказал этот человек-солдат и улыбнулся народу своим измученным лицом, в котором открылось в эту минуту все его сердце.

Иван увидел, что так же улыбалась когда-то его умершая мать, и она тоже была худа от бедности и добра душою, как этот неизвестный человек.

– Фабрики и заводы были чужие, земля была чужая, и солнце светило не на нас, а мимо, – говорил далее человек, – а теперь власть наша и все наше. А поскольку так, постольку, товарищи, пускай каждый живет и существует нормально всей жизнью и по своему желанию. А то было так, что человек родился и чувствует себя – ему надо делать одно, а он делает другое: у него желание лежит, может, картины рисовать, дома складывать или шорником быть, а его черная сила капитализма неволит, чтоб он всю жизнь песок в пещере копал или камень долбил для мостовой, и нет ему более дороги никуда…

– А почем хлеб при свободе будет? – спросил чей-то старый голос.

Говорящий солдат умолк, а потом сказал сердито:

– Как так – почем хлеб при свободе будет? А ты почем хочешь, чтоб он был?

– Я-то? – сказал прежний старый голос. – Да нам бы лучше, чтоб хлеб даром был, пускай каждому ломоть получается!

– Будет и даром. Все в наших руках! – ответил солдат. – Руки поработают, сознательность появится – и даром будет хлеб… Свобода и хлеб одно и то же, как жизнь в теле, так мы полагаем…

– Правда, правда твоя! – воскликнул издали громкий голос женщины. – В неволе человек сыт не бывает!

Разговор пошел далее-далее, но Иван уже более не понимал и не слушал слов; он все глядел на говорящего солдата и думал о том, где он живет, есть ли у него отец с матерью и что он будет делать теперь, когда народ уйдет домой, а он останется один.

Потом говорили другие люди, они говорили по очереди весь день, пока не стало смеркаться и время не пошло к ночи. Тогда народ, задумчивый, но обрадованный надеждой на лучшую жизнь, начал расходиться по дворам. Бедные люди говорили меж собой, что теперь должно статься легче жить, потому что нельзя постоянно существовать в нужде и недостатке, как при смерти, и время пришло светлой жизни, давно уж ей пора быть.

Говоривший солдат поднял бадью с водой из колодца, напился с краю и вытер рыжие усы, чтоб на них не замерзла вода. Увидев Ивана, все глядевшего на него, он спросил:

– А ты что стоишь, мальчуган? По тебе отец с матерью дома давно соскучились!

– Их нету, – сказал Иван.

– Нету? – спросил солдат. – Это плохо, но ничего, живи теперь один, живи с нами, человечество большое, не соскучишься… А где у вас тут постоялый двор, либо трактир, что ль, с ночлегом?

– Не знаю, мы дома ночуем, – ответил Иван.

– Ты-то дома ночуешь, а мне негде, – сказал солдат, – дома нету… Ну прощай пока, ступай ужинать и спать…

– А ты? – спросил Иван.

– Да я найду место, куда-нибудь денусь, кругом же своя Россия…

– А ты к нам иди! – попросил Иван. – У нас комната и кухня есть, ты на кровати под одеялом будешь спать…

Солдат посмотрел на Ивана долгим радующимся взглядом, словно постепенно узнавая в Иване того, кого давно искал и уже забыл в лицо, а встретив, не сразу понял…

2

Как вечное время, неподвижно стоит детство в воспоминании человека. Более позднее время, время юности и зрелости, течет, проходит и тратится в забвении, но детство лежит подобно озеру в безветреной стране нашей памяти, и образ его хранится внутри человека неизменным до самой кончины…

В тот день, когда Иван встретил говорящего