Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов

совсем отяжелели, отказывались двигаться. Ей очень не хотелось видеть человека, который опять будет требовать сведений о Мишке, заставит искать какие-то бумажки, в который раз будет расспрашивать о его друзьях.

Медленно добрела она до калитки и вдруг отпрянула назад. Из сеней, как призрак, выскочила темная фигура. Рассмотреть в сумерках этого закутанного в длинный тулуп человека было невозможно. Узнала она его лишь после того, как тот сбросил с себя этот наряд и швырнул его на мягкую подстилку в санях.

— Здравствуй, милашка! — послышался в вечернем морозном воздухе бодрый, ядреный голос Сырезкина.

— Вот холера! Да ты что? Захотел, чтобы я в одночасье умом рехнулась? — стараясь уладить дыхание, с трудом промолвила Серафима. — Когда тебе надоест заезжать сюда?

Сырезкин был одет в новый, защитного цвета бушлат и ватные брюки. Живот был подтянут широким офицерским ремнем со звездочкой на бляхе. На голове тоже новая военная шапка с дымчатой мерлушкой. На ногах черные с завороченными голенищами валенки.

Приблизившись, Серафима заметила широко расплывшуюся улыбку, обнажившую под пышными усами два ряда крепких зубов.

— Ну вот и опять нам довелось свидеться! — продолжал жизнерадостно Сырезкин. — Как богородица появилась… Ну, что ж, может, в дом позовешь? А я вижу, в дверях щеколда задвинута — знать, никого нет. А что, замков-то уже не вешаете?.. Это, конечно. Кто тут к вам?

Серафима подалась было вперед, но вспомнила про привязанного Данилку, остановилась.

— Нет, не пойдем в дом. Угощать у меня все равно нечем. Постоим и тут. Вон и Санька уж с работы идет…

Сырезкин кинул взгляд на приближавшегося мальчишку и мгновенно согласился с предложением Серафимы. После этого воцарилась гнетущая тишина.

— У-у, как он вытянулся! — проводил Петр глазами мальчугана. — Ладно, чуть постоим. А насчет угощенья не волнуйтесь; у меня там в санях припасено кое-что для тебя и для пацанов.

— Ты смотри, какой богач! — хихикнула Серафима и уставилась на Петра, — мне около тебя и стоять-то неловко: вся изодранная, как от собак бегала. Это сегодня плетни грузили на сани — палками пообдирало.

— Ладно, ладно, милашка, ты в любой одежде — принцесса. Знаю, туговато тебе нонча. Все знаю.

— Что же ты знаешь, Петенька? — полюбопытствовала Серафима и пристально посмотрела в смеющиеся глаза Сырезкина. — К сплетням небось прислушиваешься? Сейчас их всяких много пораспускали. Ты, я вижу, тоже военным стал. На фронте-то побывал небось уже?

На лице Сырезкина по-прежднему удерживалась радостная улыбка.

— Нет, милашка. Не угадала. Не подошел я к армейской службе. Не взяли. Какую-то болячку в желудке нашли. Отстранили совсем. На продовольственной базе в области работаю. Продукты распределяем для военных, которые питаются в продпунктах — мимоходом, проездом или еще как-то… Организация-то военная, а я у них вроде вольнонаемный на складе.

— А ты, кажется, так и остался плутом, жохом. Смухлевал небось что-то и увильнулся от армии. Пусть другие воюют, а я буду коврижку да макароны перекладывать с места на место!

Почувствовав в голосе Серафимы упрек, Сырезкин рассмеялся.

— Времечко само проверяет, кто его способен пережить. Кислому — закисать, хмельному — бродить! В жизни так: кому булава, а кому — костыль!

С минуту Сырезкин помолчал, счищая кнутовищем с валенок прилипшее сено. Потом поднял голову и серьезно посмотрел в лицо Серафимы.

— И чего это так вдруг? — удивилась перемене Серафима.

— По-серьезному я опять к тебе, Сима, — негромко и неуверенно начал Петр. — Только прошу тебя — выслушай, не перебивай, договорились? Прошу тебя.

— Договорились…

— Много мне еще пришлось помотаться с тех пор… Жил в городе, в деревне тоже довелось. Не хочу скрывать — были женщины и молодушки всякие… А вот видишь, сейчас опять один — ни жены, ми детей: перекати-поле… На всех баб смотрю все так же свысока — не дозволяю им особенно раскисать. Окромя тебя. Перед тобой опять готов унизиться… Дошла и до меня весточка про Мишку. Вот ведь какой подлец оказался! Даже детей не пожалел — немцам продался! А? Каков? А тебе-то за что такие мытарства? По какому праву тебя здесь предательшей зовут? Да их самих бы за это к стенке всех надо!

— Постой, постой, Петенька! — улыбнулась Серафима и схватила Сырезкина за руку. — Это чегой-то ты меня стал нахваливать, как покойницу? Откуда ты нашел во мне столь хорошего?

— Не я это говорю. Вот отсюда все это идет. — Сырезкин приложил ладонь к сердцу. — Расщелина у меня тут, трещина образовалась. А решил я так. Дай, думаю, выручу подружку из беды. Как-никак все-таки помню, увезу ее от злых людей. Все у меня есть и для тебя, и для деток. И заживем припеваючи. И не услышишь ты больше никогда этого слова поганого — «предательша».

Сырезкин все больше и больше распалялся. Первые слова, высказанные им с робостью неуверенного мелкого дождя, сыпались теперь грохочущим крупным градом. Забыв про договоренность, Серафима все же перебила эту страстную тираду.

— Это кто тебе сказал такое, что я совсем уже горемычная? Пожалеть приехал! Из беды вызволить захотел! А кто тебя просил об этом?

Сырезкин мгновенно притих. Широко раскрытые глаза выражали недоумение: можно ли на доброту отвечать такой грубостью? Он не моргая смотрел на Серафиму, надеясь, что та что-то добавит, исправит. Но Серафима ни с того ни с сего махнула рукой и нетерпеливо взглянула на калитку.

— Ладно! — решительно произнес Сырезкин. — Нечего мне от тебя таить! Ты давно в моей душе сидишь, ты давно все видишь, что там делается. Ты заколдовала меня… Годы проходят, а я брожу, как медведь-шатун по лесу, все ищу и ищу тебя… Сколько меня будешь еще казнить? На все я могу пойти за тебя…

— Ну, спасибо тебе, Петенька, за чистые слова. Только ты зря думаешь, что я решила поиздеваться над тобой… Своих у меня дел по горло. А уж коль ты мне пооткровенничал — я тоже не утаю от тебя своих мыслей. Только не перебивай.

Петька промолчал.

— Ты, конечно, еще не забыл нашего председателя Курбатова. Душевный человек. Сейчас на фронте. Так вот он однажды мне рассказал такое: «Иду я как-то мимо поля овсяного, погода хорошая, тепло, ветерок слабенький играет, метелками шелестит. Иду