Госпожа Юме - Георгий Андреевич Давыдов

в камне твои слова — «молодая пятидесятилетняя мать горда собой — ей удался прыжок». Вызванивать врача соседу (по Староконюшенному!), хотя тебя не просили. Чокнутых собаководов (или собакопасов?) тащить на кухню (чай, вприкуску обмен опытом, спасибо, без четвероногих) — «мой муж не жалует собак, но это единственный его недостаток» — отмечу, что у чокнутых с умишком слабо, — как правило, мрачнели. На них находилось время, дни, часы, а когда я предложил смотаться в Клязьму, там церковь 1913-го, юбилейного и рокового года, изразцы, то нет, не сегодня, завтра тоже дела, и бок болит (не лопай виноград с косточками). Так и не съездили. Да вы, господин хороший, ревнивец тот еще (хоть в голосе нотки — да их не определишь — нотки только для совершеннолетних). Якобы я бесился, когда ты поминала (избранным дозволено предстать в Староконюшенном, даже Раппопортиха не спортит борозды), как Вернье запускал бумажных голубей с крыши зала Чайковского (а еще шлендрал на концерты через чердачное окно), но главное — ему море по колено, и в доказательство полез в канаву (водоотводный канал рядом с Домом на набережной), и вы, мальчики, все, да, все до одного скиксовали (как ты смеялась, золотая любимая злюка), а блюститель беспорядка танцевал вкруг нас, играя на свистке и кружась упитанным телом. Пейцвер (не все ж ему облизываться на будущую кухмистерскую) продемонстрировал, что читает книжки, стал излагать доктрину пифагорейцев — мизансцена с купанием повторится точь-в-точь через миллион лет или в раю, тогда раньше. Нет, Витечка, повторится, но другая. Когда все выкатились, нас — так говорит молодое поколенье? — накрыло. «Помогаютебесамосовершенствоваться», — проговорила в полусне (от женщины с обнаженной грудью можно выслушать).

Но днем рекомендации чуть выбивали. «Матисс всем надоел, делай ставку на Берту Моризо» (что значит надоел? что значит ставку?) «Вообще тема “Женщины в искусстве” выстрелит» (выстрелит? мы в тире?). Сплести советую про керамические фигурки у Троеручицы (болгарское подворье), раньше плохо представляла Таганку, церковь — обалдеть (пожалуй, догадался, зачем туда моталась: хочешь знакомить с вдовой Солжа? — почему нет, если ты патриотичен — ты патриотичен?) И вообще, когда пишешь, не забывай формулу чтения по Терруанэ (бог мой, мне либо вызвать его на дуэль, либо стать святым — улыбка из вежливости не лучший вариант твоей улыбки), да, формулу: кресло, плед, чуть простуда, только ты и книга. Ну я не шаман, простуду, а также холеру и сибир­скую язву не могу наслать. Бинго! можешь! Вспомните, фон Альцгеймер, как мы решили прошвырнуться пешком после того, как Пташинский купал ланей, а Землеройка выклевал тебе мозг (зачем притворялся, что впервые видишь, сноб?), ты еще сказал, что у меня глаза печальное небо — ничего себе! — подумала я, но это он пьян — а потом потерял ботинок, и мы искали — и нашли обувь, как ты сказал, доисторического человека, всю в жирной глине, я неделю валялась с бронхитом — правда, забыл? — ты еще в поле разглагольствовал, что время течет не вперед, а назад (до сих пор не понимаю), что времени вообще как бы нет, а Гипнос, бог сна, брат-близнец Танатоса, заведующего, так и сказал «заведующего», смертью, у них промеж собой вась-вась, — у тебя, типус, всегда — сначала попугать, потом всем весело. Я тоже умею загнуть, чтоб ты знал. Но я все-таки не такая, как ты, алкоголичка, и поэтому не говорила, раз времени нет, мы будем с тобой идти, идти, идти, идти по полю.

Конечно, «поумнее прочих» не поумнее прочих. Сделал и про Моризо, и про женщин, которые «отважились» (из рецензии Муриной) «искать себя в зыбкой материи, именуемой искусством». У Муриной есть дурацкая черта: даст текст на просмостр, но после появится то, чего вы не видели. Она посвятила тебе. Гадкое чувство, как будто, прости, переспал. Или я не прав?

Хотя бы успел «Свет с Востока» (ты предлагала «Восток свыше», мне показалось претенциозно, чуть обиделась). Джефф выискал эротическую сюиту Nōka Ō, я — своего Матисса (ковер-то восточный!) плюс транспарант с эссе «Матисс: паломничество на Восток», Метакса влезла, что не допустит каши из топора, — и «отвалила» (как выразился Джефф, он начал постигать язык Пушкина и Толстого) тридцать работ из неразведанных геологами припасов (в том числе серию «Золотых рыбок» Ци Байши), могла бы больше, но дразнить Ирину Александ­ровну небезопасно — «Восток» устраивали на Волхонке, там своего добра. Вступительная чушь (а как иначе? не квартирник), посол Японии, посол Китая, посол Иордании (аккурат начинался кипиш с Петрой), посол Чего-то-где-то-и — «не посол бы он…» — ты держала меня на привязи (я же невротик) — мадам Хозяйка, само собой, — я выполз к микрофону поддурелый — кто-то, вероятно, думал (новички куриноглазые), что пробормочу эссе, но начал с… Борисова-Мусатова, ведь теперь, когда двадцатый век стал еще одним призраком среди призраков прочих столетий, его «Призраки», его девы тумана свидетельствуют об одном — жизнь иллюзорна, искусство реально — и потому Анубис (я вещал на фоне улыбчивого богошакала) приглашает нас снова и снова в путешествие, у которого одно время, которое увидел на своем брегете Батюшков, — вечность, — а крылатые быки Шеду снова и снова готовы взлететь и т.п. (был план, я доканывал Антоновой, перетащить быков в зал выставки). Боря Свиньин исполнял «Rondo alla turca» («Турецкий марш», куда ж без него), «Китайский танец» из «Щелкунчика» (аналогично), «Исламбей» Балакирева, еще Скрябин — а где визионер, там и Восток. Сопрано — не на одном Боре выезжать — арию из «Мадам Баттерфляй» — фамилию не вспомню, но без визга, а Раппопортиха на платье цыкнула: заманивает де бездонным декольте — а тебе понравилось, не перевелись молодые силы, — «Un bel di, vedremo» («В один прекрасный день мы увидим»). Когда шатия слиняла, затеяли пирушку духа для своих (и тела, разумеется). Пейцвер вжился в роль поставщика шампанского, Пташинский станцевал с Антоновой (план — ангажировать для фильма), Раппопортиха душевничала с Бегемотиком (он еще министр?), ты — я не уговаривал — сыграла вальс-шутку Шостаковича (нашлись, однако, знатоки, которым следовало растолковывать, в чем шутка), потом из «Турандот» («восточная» вещичка), но не в героическом одиночестве, а плюс пять скрипок, две виолончели (так и не спросил, вы репетировали или с кондачка, Пейцвер угощался с каждым оркестрантом). Фотолетописание. Меня чуть развезло, я возлагал длань на плечи а ля Анубис (Антонова, впрочем, заартачилась — Анубисом, по возрасту, ей быть, уступил). Успела шепнуть: «Вы счастливы? Я не о выставке…».