Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Хитришь? Одно на языке, другое в голове? Я тебя вижу. Боишься, чтоб не помешал? А я… Хошь?.. Как тряпку, любовь вашу с Юлькой — ш-шах, под ноги. На швабру. Гальюн драить. Га? — хохотал, но без охоты. — Ладно, не тронет тебя Анкуда. Мы с тобой теперь вроде как свояки — га? Родня! На бабе сроднились. Не трону. — У меня хватает. Там, по морям-берегам. Их у меня… от Мурманска до Сахалина… Не переставишь…

Егор в упор смотрел на Анкуду, и чем дольше смотрел, чем дольше слушал, тем сильнее было отвращение к Анкуде и тем лучше видел, что Анкуда уже не так молод, как показалось. Отяжелел, лицо отекло, потемнело, глаза мутные. Лишь золотой зуб сверкал ясно.

— А может, и дети у тебя от Мурманска до Сахалина? — съязвил Егор.

— Дети? — вдруг вскинул голову, сверкнул глазами Анкуда. — Не трожь! Мои дети батьку завсегда признают.

— А может, и не признают? Боишься?

— Молчи, салага!.. Когда в штормягу заместо швабры таскало по палубе, кишки на кнехт наматывало… думаешь, сдрейфил?.. Хрена!..

В эту минуту он снова ненавидел Егора, был готов наброситься с кулаками и, скорее от злобы, чтобы возвыситься над Егором, пустился вспоминать свои геройства на далеких морях. Не долго, правда, вспоминал — вдруг обвял, устало свесил голову, замолк. И понял Егор: не так сладко живется Анкуде, в душе все иначе, чем на словах; может, от разлада между чувствами и словами — жестокость? Когда рассказывал о штормах, о своей морской одиссее — Егор ему верил. Конечно, Анкуда мужик сильный. Но и другое знал Егор: в силе всегда должна быть доброта. А где она у Анкуды? Завел семью — бросил, а вспомнил — снова забыл. Играет как кот с мышью. А сам от этой жизни счастлив ли? Что пригнало в родные места? Не к жене, не к детям приехал. Пойми его. А ведь не первый он по белому свету путается. До него сколько мужиков бросало родные деревни, хаты, семьи, незнамо куда уходили, что-то в далеких краях находили, что-то теряли — но назад возвращались. Взять Селище. Спокон веку каменщиками славилось, может самым бродячим во все времена людом. Едва набухали весной дороги, трогался с первой нерестовой щукой лед на Соже — они уже собирали в торбы молотки, шнуры, кельмы, отвесы, мокрыми голиками драили задубевшие за зиму фартуки. Отсеются — и разбредутся по Белоруссии, России, Украине. Их провожали всем селом, провожали в Москву, Петербург, Минск, Гомель. Добирались до Чернигова, до Одессы. Где только не ставили соборы, дворцы, однако же зимовали на своих печах, всегда домой возвращались, и еще какие семьи заводили — детвора табунами росла. А взять Ковалевку или Дубравенку? Там искони жили кузнецы, матросы, плотогоны — народ подвижный, веселый. Плавали по Днепру, Припяти, в Черное море выходили, и куда ни нырнут, а вынырнут в родной деревне. Тот разве не возвращался, кого не привязывали ни родители, ни жена, ни дети. Да и такие концов не рубили. Недалеко ходить — дед Малах. Ничего у него не осталось в Ковалевке, ни кола ни двора, а вернулся.

Анкуда уже храпел, уткнувшись лицом в край стола.

Егор глядел на него — думал: и ты никуда не денешься, не останешься сейчас в деревне, так позже вернешься.

Встал, чтоб уйти. Но едва скрипнул стулом, как Анкуда вскинул голову — глядел недоуменно.

— Бежишь? — понял Егора. И снова тяжелая голова опустилась на стол. Захрапел.

Под тихим вечерним небом мирно отдыхала деревня. В уже густых сумерках она не хотела затеряться в земном просторе и густо высыпала огни — все окна светились. Под навесом в будке звякнула цепью собака, но и она не осмеливалась пугать тишину — не подала голос.

Узкой, в три тесаных жерди, кладкой Егор прошел по двору к калитке. У ворот только теперь заметил тяжелый, с коляской, мотоцикл — блестел в скупом свете от окон и луны, которая уже проявила в небе свой узкий серп. Мотоцикл был старый. Тот самый, на котором Анкуда когда-то приезжал в Ковалевку к Юльке.

Егор вышел на улицу.

Невдалеке, хаты через две, на бревнах хохотали хлопцы, шутили с девчатами.

За дворами, в соседнем поле, протахкал и смолк трактор.

Кто-то закрывал ворота — скрипели.

Где-то поблизости прозвенели ведра, застонал ворот колодца.

Все голоса и звуки в тишине вечера казались втрое громче, чем днем, и все они болью отзывались в сердце: надо же было так засидеться в хате, когда там, на реке, Юлька. Еще раз оглянулся на окна хаты, из которой только что вышел, заметил тень — мелькнула в окне, обрадовался, что он уже здесь, на улице, и заспешил к реке.

Над рекой гулял ветер, и облака гнало из-за реки на Селище, быстро несло, хотя на земле царила тишина — ни ветра, ни звука. Мирно блестела вода под месяцем, дремал пришитый оралом к берегу плот, сонно прижимались одна к другой вербы, будто им негде было прилечь, приклонить головы, не шептались, как обычно, кусты и камыши, воздух застыл, и Юлька, слившись с тишиной и мраком, неприметно сидела на травянистом откосе, прислонившись спиной к теплому стволу дерева.

— Спишь? — спросил Егор.

Она вскочила на ноги. Белый свет месяца озарил ее лицо, глаза сверкнули живыми светлячками. Егор обнял ее за плечи.

— Не ты веселил Селище? — спросила она. — Красивая музыка оттуда неслась.

— Было кому веселить. Без меня.

Ответил — и тут же пронзила мысль: а может, Юлька и Анкуда по-прежнему принадлежат друг другу, может, Анкуда только выламывается перед другими, не подает виду, что приехал к жене, к детям, пофорсит своей независимостью, это в его натуре, а завтра поймет, как все глупо, поймет и вернется в семью? Может, и она по-прежнему ждет его душой, только умом да задней памятью мстит, может, у нее сердце и ум в разладе, и если это так, то сердце одолеет ум, как это бывает, особенно у женщин? По лицу Юлькиному Егор видел, что та, из села, музыка, которую крутил на радиоле Анкуда, все еще живет в ней, что та музыка невидимой нитью соединяет ее душу с Анкудой, хоть, может, она и сама об этом не знает. Егор знал. И это, и то, что есть у Юльки связь с берегом, на котором Анкуда. Егор, конечно, был не против — пусть у Анкуды жизнь наладится, но и свой светлый день, сегодняшний и завтрашний, уже никому не хотел отдавать. В этих его мыслях была какая-то неувязка с совестью, но знал, что в своем шаге