Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес

про брата, который, наверное, сейчас тоже слушал такую речь на таком же солдатском собрании, только не в отдаленном отряде на юге страны, а в самой сердцевине событий, в месте, где и намечался пленум. Товарищ Мануэль, ведший собрание, поднялся с бюллетенем в руках и сказал:

– Хорошо. А теперь почитаем «Говорит Пекин».

Соль так и не поняла, почему терпение у нее лопнуло именно в этот момент, какой именно нарыв прорвало. Она больше всех удивилась, услышав свой собственный презрительный голос:

– Да сколько можно-то! В печенках уже сидит этот драный «Говорит Пекин».

Товарищи умолкли, не веря своим ушам. Мануэль застыл в комичной позе, но было видно, что он смертельно обижен.

– Остерегайтесь, товарищ, – предупредил он.

– Простите, товарищ, – сказала Соль, – но я правда больше не выдержу этих чтений. При всем уважении, почему нас должно волновать, что там происходит в Пекине?

– А вы не забыли, где находитесь, товарищ? – ответил Мануэль. – Это герилья маоистов. У нас коммунистическая, марксистско-ленинская, маоистская партия…

– Да знаю я, – перебила Соль. – При всем уважении, товарищ, не надо мне объяснять про идеологию Мао. Я защищала идеологию Мао в трех улицах от самого Мао. Я целыми ночами слушала голос Мао по громкоговорителям в городе, где живет Мао.

Она поднесла руку к голове.

– Вот эта шапка, знаете, что это за шапка? Это фуражка хунвейбинов. А знаете, откуда она у меня? Я была хунвейбином Мао! Так что я имею полное право сказать: я по самую долбаную фуражку Мао сыта вашим «Пекином».

– Это неприемлемо, – сказал один товарищ.

– Это неуважение, – сказал второй.

– Спокойно, товарищи, – сказал Мануэль. – Мы примем меры.

– Да какие, на хрен, меры, – сказала Соль. – Мысль у меня простая, товарищ: мы не в Пекине. Может, пора уже узнать, что происходит здесь, в долине, а не в Пекине? А то Пекин все говорит да говорит, а мы ни сном ни духом, что в Колумбии делается. Мне кажется, это важнее, или как?

Команданте Мануэль закончил собрание. Остаток дня Соль провела отдельно от товарищей: она разбудила в них чувства, которых раньше сама не знала, и инстинкт подсказывал, что лучше дать им время прийти в себя. Она отвлеклась, нарезая уже засоленное мясо пекари, которого поймали вчера, и вспомнила, как на фабрике будильников брат пересказал ей историю, услышанную от Лао Вана, наставника в токарном деле. Когда строилась Великая Китайская стена, во времена империи Мин, власти сделали неоценимое открытие: они узнали, что ничто так не убивает рвения рабочих, как ощущение, что они втянуты в бесконечную стройку. Тогда рабочих стали менять каждый ли (примерно полкилометра), чтобы у них появилось чувство, что они полностью завершают свой участок. «Важно знать, что у твоей дороги есть конец», – сказал Лао Ван ее брату тоном философа-буддиста, и брат старался передать этот тон, когда рассказывал историю Соль. Теперь она вспоминала военные трактаты Мао, где было написано, что революция должна планироваться как затяжная война. Может, партизанская война – она как Великая Китайская стена?

Через два дня – которые она провела как бы во внутреннем изгнании, всеми отвергнутая, невидимая – ее вызвали на собрание отряда. Показали бревно, предложили присесть, а сами красноречиво выстроились перед ней. Это суд, поняла Соль. И точно: команданте Мануэль зачитал ей список из семнадцати обвинений, составленный после долгого тщательного анализа. Ее обвиняли в неуважении к фигуре Мао, идеологических отклонениях, пренебрежительном отношении к партизанской жизни, в том, что она против Китая и, значит, является сталинисткой, просоветчицей и симпатизирует АНО. Ее назвали контрреволюционеркой и припомнили ее буржуазные корни. Сказали, что все ее проступки заслуживают осуждения и самого сурового наказания, но сперва ей дадут возможность самокритики. Соль выслушала весь этот монолог, как в лихорадочном бреду. Она думала о Гильермо, о его московских утках, и вдруг ей захотелось сейчас же, немедленно оказаться в Пансе. Она встала и со словами «Какая, на хрен, самокритика. Сборище идиотов…» собралась уходить.

Она уже полностью развернулась и даже начала шагать прочь, когда раздался выстрел. Ее бросило вперед, как будто какой-то великан ткнул в спину кулаком со всей силы, и она рухнула на землю. В теле застряла пуля 32 калибра. Соль удивилась, что не чувствует боли, и без страха стала ждать, когда к ней подойдут, чтобы добить.

Лагерь Рауля готовился к общему собранию Центрального командования. Постепенно съезжались командиры и секретари других отрядов. Время от времени ему давали задания, связанные с мерами безопасности, и ему это нравилось, потому что отвлекало от мыслей о матери, сидевшей в боготинской женской тюрьме Буэн-Пастор в невообразимых условиях (точнее, таких, которые лучше не воображать, чтобы волосы не вставали дыбом) и не имевшей возможности передать весточку родным. Его уверяли, что у Валентины будут лучшие адвокаты, что главное – не терять присутствия духа, что партия помнит о своей верной стороннице и окажет ей всю необходимую помощь. Однажды утром он собрался к команданте Фернандо спросить, ведет ли кто-то дело его матери и выполняет ли партия обещанное, и узнал, что Фернандо в лагере нет. Он уехал разведывать новую зону – правда, товарищи поговаривали, скорее навещать новую девушку, которая у него завелась в Бихао.

Но он подозрительно долго не возвращался. Ге-рильеро узнали, что его перевели на северо-запад Антиокии, в зону боев, и по лагерю начал, словно бродячий пес, гулять неловкий слух: якобы Фернандо допустил грубый дисциплинарный промах, и Центральное командование решило жестко его наказать. Говорили, что его разжаловали из командиров, может даже исключили из партии, кто-то произнес слово «расстрел». Это было маловероятно: несмотря на сложившееся у Рауля мнение, Фернандо оставался одним из самых уважаемых людей в партии, и многие прочили его на место главы в будущем. Тихо обсуждалась его предполагаемая ошибка: юбки, нарушение субординации, военная неудача? Говорили о нем в прошедшем времени, как о покойнике, как будто Фернандо стал фактом истории; из этих разговоров многое становилось Раулю понятно. Фернандо, которого когда-то исключили из Союза коммунистической молодежи за прокитайский уклон, несколько лет назад вступил в полемику не на жизнь, а на смерть с Педро Леоном Арболедой, чей авторитет среди герильеро был непререкаем. Арболеда видел для партии лишь один возможный путь – милитаризацию. Команданте Фернандо же утверждал, что самое главное – контакт с рабочим классом, большевизация партии, и главный источник неурядиц он находил в одном: вместо того чтобы большевизироваться, партия переживала настоящее мелкобуржуазное нашествие. Глядя на Рауля, он не мог не думать, что в этих светлых глазах, скрипках, французских словах, хороших радиоприемниках и газовых зажигалках заложены упадок и неминуемая гибель революции.

Однажды вечером команданте Армандо дал ему важное задание. Нужно было срочно доставить секретные партийные документы, от которых, по словам командира, зависело очень и очень многое.

– Про все остальное пока забудьте, – сказал Армандо. – Важнее этого ничего нет. Вы идете с Эрнесто. Выходите завтра.

Товарищ Эрнесто. Рауль приехал с ним в сельву на одном автобусе, вместе с сестрой и покойным Пачито, и с ним работал в заслоне, сдерживая военных после отступления Национального управления у реки Сину. Но дружбой их отношения никто не назвал бы: Эрнесто, казалось, был из тех, кто никогда не смеется или утратил чувство юмора в бою. Он так неохотно вступал в разговоры, что после двух лет в одном лагере Рауль знал о его жизни только то, что сказал команданте Карлос, когда «крестил» их: народный лидер из Киндио, проходил подготовку в Албании. С другой стороны, по какой-то причине Эрнесто с первой минуты внушал ему доверие: есть такие люди, с которыми мы не сели бы выпивать, но которым доверили бы своих детей. Рауль спросил:

– Куда нужно идти?

– Орландо знает, – сказал командир.

– Орландо тоже с нами?

– Он знает эту сельву не хуже ягуаров. Проведет вас до места. Большего не могу сказать, товарищ. По соображениям безопасности, понимаете?

– Да, товарищ, – соврал Рауль. – Понимаю.

Вышли на заре. Орландо шагал впереди, указывая путь, а за ним