Молодой негодяй - Эдуард Вениаминович Лимонов

размягчилась, и стало возможным выпасть из коллектива, если ты хотел. Из всех существующих философских систем русскому человеку, несомненно, ближе всего экзистенциализм. При всяком удобном случае русский человек с удовольствием хочет предаться своему экзистенциализму. И когда советскому интеллигенту стало ясно, что больше ничего не покажут, он лег себе на спину и стал созерцать облака и звезды. Советские экзистенциалисты — тунеядцы — во множестве появились в советских городах. Нужно было спасать отечество. Потому что, следуя примеру сотен, целое поколение могло улечься на спину и созерцать. Последовали один за другим процессы над тунеядцами.

В Ленинграде судили Бродского, сослали. В Москве не дали Ленинской премии Солженицыну. В Харькове нужно было наказать Бахчаняна. Солженицын, Бродский и Бахчанян были такими же законными гражданами своей эпохи, как и Хрущев, Брежнев и старший лейтенант Сорока. Каким-то образом им следовало взаимодействовать. Сталкиваться и отталкиваться. Вопреки приклеенному к советскому обществу неизвестно кем эпитету «тоталитарное», оно таковым никогда не являлось. Если бы общество было тоталитарным, в центре его должен был бы находиться Супермозг, подобный Главному Суперкомпьютеру, высылающий на места с южных гор до северных морей четкие молнии указаний. На деле же в каждом городе сидели местные власти (как бы множество ящиков одного письменного стола), и всякий раз, оглядываясь на Москву и соседей, местным властям следовало индивидуально решать, что делать с пойманными правонарушителями. И главное, непрошеный, но неустранимый, появился новый участник игры — Запад. Запад сидел на западе и во все глаза и бинокли вглядывался в то, что делается в СССР. КГБ выслеживало Бахчанянов, судебные власти вкупе с местными партийными властями должны были наказывать правонарушителей. Слухи об ошибке, о слишком строгом наказании, вызвавшем недовольство Запада или Москвы, быстро распространялись по стране и устно, и письменно — в секретных циркулярах, рассылаемых властями. Недонаказать также было нехорошо. Поэтому местные власти изощрялись в крайностях — проявляли или грубость, или мягкотелость.

Если Бродского в Ленинграде судили еще судом народным, с общественным обвинителем, с судьей и народными заседателями, то Бахчаняна в Харькове судили уже помягче — его судил «товарищеский» суд коллектива завода «Поршень». В красном уголке завода развесили картины Бахчаняна (он сам наивно согласился на эту насильственную выставку) и, собрав рабочих, предложили высказаться по поводу его картин.

Работа на металлургическом заводе грязная и неприятная. То, что на «Поршне» в одно время встретились такие люди, как Фима, Геночка Великолепный, мсье Бигуди и Бах-авангардист, было чистой случайностью. Одной из миллионов возможных комбинаций судьбы, распавшейся уже через несколько месяцев. Основной же коллектив завода «Поршень» состоял из народа темного, злоупотребляющего алкоголем, из недавних жителей деревень и из бывших криминалов. Они не были плохими людьми, их прошлое и пороки — их личное дело, но что могли сказать подобные люди об эмалях и коллажах художника Бахчаняна? Всякий бред, чушь собачью, муть зеленую, не относящиеся к делу вещи — вот что. Тип в засаленной кепочке, остроносый и бледный — такими в советских фильмах изображают дореволюционных умирающих с голоду рабочих — сказал, что Бахчанян оскорбил советскую женщину-мать тем, что разлил эмаль особым образом, вылив ею грубое тело на тяжелых эмалевых ногах и с такими же руками-обрубками. Бедный замухрышка, которого парторг уговорил, сняв кепку, пройти к картине, дрожал и, очевидно, думал о том, как бы скорее свалить с завода, заняв у парторга обещанные пару рублей, и выпить. «Нам, народу, это непонятно», — закончил он, обведя рукою картины. И это было правдой чистейшей воды. Разумеется, народу нужно было или научиться понимать это, и уж после судить, или не пиздеть и пить свою водку. Члены «СС» к тому времени уже покинули завод, и заступиться за «Бахушку», как его ласково называл мсье Бигуди, было некому. Выступили еще несколько рабочих-активистов, обычно дерущих глотку на каждом собрании, выступил хитрый парторг и молодая девушка-инженерша — представитель администрации. Старший лейтенант Сорока рассказал о попытке Бахчаняна переправить свои картины на Запад, о встрече с французом в гостинице «Харьков». В результате шумных дебатов оживившийся от участия Запада в судьбе их художника-оформителя коллектив завода, проголосовав, решил воспитать непутевого армянина в своем коллективе. Его приговорили к переводу из художников на тяжелую работу в туннель — так называлась подземная траншея-переход, которую завод рыл своими силами.

В газете «Социалистычна Харькивщина» появилась злая и лихая статья о «деле Бахчаняна» и товарищеском суде над ним. На некоторое время Бах стал самым знаменитым человеком в городе. Его общества искали и желали с ним познакомиться. Увы, Харьков, хотя и миллионный, но провинциальный город, лежит вне сферы действия иностранных журналистов, «Социалистычна Харькивщина» — местная газета, и потому суд над Бахчаняном остался происшествием местного масштаба, слухи о котором не покинули пределы советского государства, а то быть бы Бахчаняну вторым Бродским. А жаль, простой визит в номер гостиницы «Харьков» и обмен нескольких эмалей и коллажей на джинсовый костюм и пачку старых журналов мог принести Вагричу Бахчаняну всемирную славу, будь харьковские власти позлее и поэнергичнее. Возможно, они и оказались бы таковыми на год раньше. Даже самая глупая власть учится на ошибках и в следующий раз ошибается не там и не так или там же, но менее серьезно. Счастливчик Бродский оказался в нужное время на нужном месте и был подвергнут наказанию, принесшему ему впоследствии больше дивидендов, чем может принести смерть мультимиллионера-дедушки счастливому единственному внуку.

Когда пыль, поднятая статьей, улеглась, Вагрич, естественно, сбежал с завода «по собственному желанию». Перевоспитание в туннеле ему, конечно, не пришлось по вкусу, а вот об оформительской работе можно было и пожалеть. Художник-оформитель пользовался определенной свободой на заводе «Поршень»: так, он мог покидать завод не по окончании смены, но когда заканчивал «оформлять». Порой Вагрича можно было застать среди бела дня на Сумской: он уходил с работы под предлогом закупки материалов — красок или холстов.

Теперь Вагрич не покидал Сумской и ее окрестностей. Естественно, «Автомат» и Сумская были куда привлекательнее завода «Поршень», но завод платил Вагричу деньги, а Сумская улица за топтание на ее тротуарах — нет. Наступили трудные дни. И не только для Вагрича. Анна Моисеевна почти в то же самое время была наконец вытолкана из магазина «Поэзия» общими усилиями трех муз — подружек-соперниц, Бориса Ивановича Котлярова, старым делом об аморальном поведении в алуштинском санатории и… совершенно обоснованными подозрениями в хищении ею книг с целью обеспечения завтраками себя и молодого негодяя. Правда, книги они время от времени похищали, однако не слишком усердствуя в этом занятии. Молодой