Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Кое-кто сдержанно посмеивается, улыбаюсь и я — вот так, верно, рождаются анекдоты. Не забыть бы рассказать Локавцу, заведующему нашей лабораторией.

Троллейбус останавливается, я выскакиваю, снова готовый бежать теперь уже до самого завода, и вдруг вспоминаю: вчера я закончил расчеты… И вообще как это я не заметил, что на дворе конец февраля, что в город вот-вот придет весна, с крыши пятиэтажного дома свисают длинные сосульки, похожие на большую стеклянную морковь. Рабочие сбивают их ломиками, и в том месте, куда они падают, тротуар огорожен толстой веревкой с красными флажками.

А девушки! Кто-кто, а я должен замечать приметы весны на девичьих лицах!

Ближе к заводу человеческий поток подхватывает меня и несет к проходной, и я попадаю на заводской двор с широкими асфальтированными улицами, вдоль которых тянутся длинные полосы жасмина и щиты с портретами лучших людей. Многих я знаю, а вон с тем, моложавым, аккуратно причесанным, работаю в одном отделе…

— Привет, товарищ Дейкун, — кто-то придерживает меня за руку. Начальник экспериментального цеха Викторов, остроносый, смуглый, в коричневой шапке-боярке. Разговаривая, он вытягивает вперед шею, как будто ему жмет воротник.

— Послушай, — говорит мне Викторов и дергает шеей, — мы думаем уже кое-что начать для нового прибора. Основные узлы. Как считаешь, правильно? С Косенко я уже толковал, он поддерживает…

— Конечно, — отвечаю я, — основные узлы можно собирать. — И после паузы добавляю: — Если не полетит вся схема.

Он смеется, потому что понимает, что этого быть не может, чтоб изменилась схема прибора, который через месяц должен быть сдан государственной комиссии.

— Шутник, — говорит Викторов и на прощание прикладывает руку к своей шапке-боярке.

Мы расходимся с ним в разные стороны, и я не без удовольствия представляю себе, какое лицо будет у Викторова, когда он узнает, что схема прибора действительно изменилась. Думаю, ждать придется недолго, он даже не успеет собрать ни одного блока…

Беру у вахтера ключ и отпираю двери лаборатории. Последний месяц я приходил сюда на полтора-два часа раньше — вот как сегодня. До того как начинало работать конструкторское бюро, успевал посидеть над одной идеей, которая возникла, когда мы, считай, уже закончили прибор. Я нарочно не хотел никому говорить, потому что наперед знал, как замахал бы руками Локавец, как обрушился бы на меня со своими логическими доводами. Нет, он не согласился бы остановить работу над прибором, я убежден, ведь это могло сорвать сдачу. Кроме того, мне самому не все ясно было, до последнего дня, можно сказать, не знал, что получится.

Однако получилось, сомневаться не приходится, и я сразу пойду к Косенко, начальнику отдела. Он как будто ценит меня, года три назад даже предлагал заведовать лабораторией, когда освободилась эта должность. Но я отказался. Что бы я стал делать с двумя десятками людей, половина которых Эдисоны?

Косенко меня понял, даже спросил совета, кого поставить заведующим. Локавца предложил он. Сперва я удивился, потому что знал Эдика как свойского парня, незаменимого за товарищеским столом, но в нашем деле он не был корифеем; это знал и Косенко, он так мне и сказал: тут, мол, нужен организатор, а не генератор идей, и если генератором этим стану я, то все будет как нельзя лучше. Что ж, генератор так генератор. Эта роль мне подходила. Идей у меня хватало, а условия работы были исключительные. На завод мог приходить в любой час, оклад ведущего инженера.

Но главное — самостоятельность в работе. Эдик никогда не лез ко мне без особой нужды, он порой даже не знал, чем я занимаюсь, и это, кажется, устраивало его столько же, сколько и меня. Он все время либо бегал по цехам и разным заводским инстанциям, выбивая необходимые материалы и приборы, либо вообще пропадал на целый день.

Я развернул чертеж, полюбовался причудливой путаницей линий, которую не разгадал бы ни один в мире фокусник и которую я читаю так же легко, как детективный роман. Правда, гордиться тут нечем — это по силам каждому инженеру-конструктору, тем более тому, кто работал над прибором. Да и нельзя гордиться тем, что стало уже таким обыденным, если не сказать скучным. Омы, герцы, вольты, амперы, с которыми знакомятся еще в школе, у нас все время на языке. Вот, кажется, и вся премудрость. Существует множество сочетаний, которые дают новые качества и свойства, надо только постигнуть неуловимый закон создания подобных сочетаний. Знания и интуиция, интуиция и знания, а сверх того… сверх того, ей-богу, не знаю, что еще нужно современному инженеру-конструктору…

Но, как говорит наш шеф Виктор Петрович Косенко, надо быть поскромнее. Скромность и трудолюбие, и тогда широкие перспективы откроются перед вами, товарищ Дейкун, и вам не стыдно будет пользоваться благами жизни, и слава ваша вырвется из тесных стен лаборатории, из этих металлических экранированных стен, сквозь которые не пробьются даже электромагнитные волны.

Нет, я все-таки зря заявился в такую рань — при моем сегодняшнем настроении невыносимо одиночество. Надо чем-то заняться, и я знаю чем. Надо посмотреть, как работает прибор. И еще раз порадоваться, что на его месте скоро будет мой, пока существующий лишь на бумаге.

Прибор стоит в кабине, занимающей треть нашей комнаты. Тут проводятся испытания, под надежной защитой металлических стен. Приборы не должны подвергаться никаким атмосферным колебаниям, поэтому в кабине душновато, не помогают никакие вентиляторы. Во время испытаний нас хоть выжимай.

На столе громоздкое сооружение из металлических трубок, проводов, электрических ламп, для стороннего глаза нечто бесформенное, неопределенное, непонятное. И тем не менее это наш прибор в стадии доводки, так сказать, последнее слово электронной техники.

Щелкаю тумблером — и начинает мигать, светиться холодным синим светом экран электронной трубки. Кручу ручку генератора — и на экран врывается стремительная стая черточек, волн, полос — неудержимый стихийный мир неуправляемых электронов. Еще и еще поворачиваю ручки настройки, пока эти бойкие электроны не становятся послушными, как первоклассники. Вот уже на экране только две четко прочерченные волны, те, что должны беспрекословно служить мне.

Прибор хороший, ничего не скажешь. Однако новый будет лучше, намного умнее и удобнее. Вот кабы раньше толкнулась у меня эта самая мысль насчет унификации.

Но теперь отступать поздно. Бывает в нашем деле и так: прибор морально стареет на испытательном стенде.

Размышления мои прерывает стук в стенку. Без четверти девять наши обычно уже начинают приходить на работу.

Выключаю прибор, отворяю тяжелую двойную дверь. Оказывается, это Макарыч, невысокий, лет сорока пяти, с серыми глазами в припухлых веках.

— Нарушаем технику безопасности, — говорит он. — С самого утра находиться под излучением вредно.

Сразу