Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

брат ее, кавалергард, приехавший к этому дню из Петербурга. (Вторым шафером напросился было сам к ней отвергнутый обожатель ее Мохов, но отказался от этого под предлогом болезни за сутки до венчания и провел весь тот день у себя, рыдая в подушки и затыкая себе уши, чтобы не слышать праздничного звона колоколов, представлявшегося ему какою-то беспощадною насмешкой над его «растерзанным сердцем»…) Кира Кубенская не приехала на свадьбу, поручив двоюродному брату сказать матери и сестре, что в этот самый день венчают в ее дворце предместницу ее, баронессу Гагерн, с секретарем нашего посольства в Вене графом Наташанцевым, и что она, Кира, обязана по должности быть в этом торжестве при своей княгине. Марья Яковлевна вскипяталась было за первыми словами сына и назвала племянницу «возмечтавшею о себе фрелкой», но Сережа очень спокойно и обстоятельно объяснил ей, что «фрелка» иначе поступить не могла, особенно на первых порах своей службы при дворе, и заслуживает поэтому гораздо скорее поощрения, чем порицания. На последовавший же затем, уже более насмешливый, чем гневный вопрос матери: «Ну, как же ей там живется, нашей недотроге-царевне, в Петербурге-то?» – молодой кавалергард, со свойстенными ему осторожностью и сдержанностью тона, сказал, что к Кире, как кажется, весьма благоволит высокая особа, при которой состоит она, «mais que dans le monde on la trouve quelque peu étrange»2…

Из церкви поехали все в дом к Марье Яковлевне, где, после тотчас же поданного и недолго длившегося déjeuner dinatoire3 (до Всесвятского было 120 верст, из которых последние двадцать по проселочной, не совсем надежной дороге, и Троекуров рассчитывал проехать их еще засветло), молодая поспешила переодеться в дорожное платье и, расцеловавшись со всеми, приняв напутственное благословение разрыдавшейся при этом матери, вся в слезах спускалась об руку с мужем с лестницы, сопровождаемая всеми приглашенными, родными и друзьями, домочадцами и слугами, кидавшимися ей на пути «к ручке» на прощанье, – и села с ним в поданный к крыльцу весело сверкавший под солнцем свежим своим лаком и шелковою, темно-малиновою обойкой дормез…

Шестерик тронул… На крыльце замахали платками, заголосили пожелания доброго пути и всякого благополучия, Марья Яковлевна, высоко подняв руку, осенила в последний раз отъезжающих широким крестным знамением. Слезы закапали вновь из глаз Александры Павловны.

Но не надолго. Не успели они доехать до Никитских ворот, как она, сунув в карман отиравший слезы эти платок, обернулась лицом к безмолвно сидевшему подле нее мужу и глянула на него с улыбкой бесконечного счастья.

Он улыбнулся тоже, взял ее руку и страстным поцелуем приник к ней, словно с тем, чтобы никогда от нее не отрываться.

Мчали их, как говорится, по-царски. Впереди скакал почтальон, предоставленный к услугам Троекурова обязательным московским почт-директором. Заранее готовые лошади ждали их в хомутах у каждой станции и впрягались мигом в их экипаж совокупностью всех состоявших там налицо ямщиков, которым Троекуров выкидывал по двадцати пяти рублей каждый раз, как новый шестерик снова пускался с места вскачь по влажной еще от весенних дождей поверхности шоссе. К одиннадцати часам вечера, благополучно миновав всякия ухабистыя гати и дребезжащие мосты, они въезжали в свое Всесвятское.

Сашенька, убаюканная мягкою качкой рессор, заснула к концу дороги на плече мужа… Она проснулась в его объятиях, – он выносил ее из экипажа, – и широко открыла глаза.

Они стояли на ступенях уставленного высокими растениями балкона-крыльца, спускавшегося во двор, усаженный старыми тенистыми кленами. Из раскрытых настежь дверей, из длинного ряда окон дома лился свет ярко освещенных внутри покоев. Кучка слуг, прибывшая на место еще за несколько дней назад, суетилась кругом господ, высаживала горничную Александры Павловны из-под ее будки над задним сиденьем дормеза.

– А, Скоробогатов, – говорил Борис Васильевич радостным голосом невысокому и коренастому усачу в солдатской шинели, стоявшему, вытянувшись в струну и с фуражкой в руке, у самых перил балкона, – давно ли здесь? Я тебя не ждал так скоро!

– Как получил письмо от вашего вскоблагородия, так и заспешил тотчас; вчерась прибыл, – рапортовал тот, весело глядя на него маленькими и живыми глазками.

– Ну, вот и жена моя, – поцелуй ей ручку, она про тебя знает.

– Ах да, знаю! – с горячим порывом вскликнула Александра Павловна, прикасаясь губами к загорелому лбу служивого, кинувшегося целовать ее руку. – И как благодарить уж не знаю…

– Ну, пойдем, друг мой, ты устала! – сказал ей Троекуров.

Он повел ее в комнаты. Все говорило в них об изяществе вкуса и нежной заботливости влюбленного мужа, уготовившего ей это «голубиное гнездышко»… Но она не хотела останавливаться в них: у ней в голове неотступно стояло то, как она в девических мечтах своих представляла себе их первое прибытие во Всесвятское.

– В сад пойдем, Борис, – говорила она ему, – мне так хочется скорее увидеть его!..

Она прошла с ним на террасу.

Да, все это было так, как она чаяла, – это был сон ее наяву.

В прозрачной полутме апрельской ночи стояли пред нею великаны-дубы, вековые липы, и золотые рожки молодого месяца, выплывая из-за дымчатых тучек, сверкали перебегавшими искрами в недвижной глади затоплявшей низы сада реки… Проницающий и тонкий струился в воздухе нежный запах фиалок…

– Шш… Слышишь? – тихо промолвил Троекуров, обнимая стан ее рукою и прижимая к себе.

Робко сначала, как бы пробуя, заурчал незримый певец… Сашенька вся замерла. Какая-то нежная, трогательная мольба послышалась ей в этих звуках… Но вот он ударил, запленкал, задробил – и задорный рокот его понесся звенящим вызовом в необъятную даль…

– Борис, – прошептала молодая жена, – это то, что я… Нет, все это лучше того, что я воображала, – это рай на земле!..

Часть вторая

I

1-Du musst nur Alles nicht verlangen gleich von Allen

So wird in seiner Art dir Alles wohlgefallen-1.

Rückert. Die Weisheit des Bramahnen.

Она и внемлет, и не внемлет

И каватине, и мольбам2…

Пушкин.

Une femme d’esprit est un diable en intrigue3.

Molière. Lécole des femmes.

Мы опять в Петербурге, опять в знакомом читателю салоне Ольги Елпидифоровны Ранцовой… Истек почти год с тех пор, как мы расстались с нею. Вернувшись из Москвы после смерти отца, она недолго оставалась на берегах Невы, находя себя после этого обстоятельства в несколько затруднительном положении. Ей казалось неприличным – да и внутренно «совестно было» – не надеть траура по человеке, горячо любившем ее всегда, и о потере которого