Снег, собака, нога - Клаудио Морандини

Фарандола умолкает, он боится выдать себя. Боится сболтнуть, что у него в хлеву пара таких вредных и недоверчивых тварей лежат, укрытые землей и соломой.

— А у вас, часом, ружья нет? — спрашивает лесник.

«Ружье, — думает Адельмо Фарандола. — Что ему сказать?»

— Нет.

— Правда?

— Нет.

— Я думал — есть.

— Нет.

Адельмо Фарандола отходит на шаг.

— Погодите, погодите! — лесник смеется. — Это ж не допрос. Я просто поинтересовался.

Лесник в один прыжок приближается снова.

— Слушайте, я считаю, что у всех должно быть ружье, особенно у тех, кто тут живет. Мало ли что. Опасно может быть. Когда живешь один, как вы, надо бы обзавестись ружьем, если его еще нет. Не правда ли?

— Ну, — Адельмо Фарандола глядит себе под ноги.

— А представьте, если волки придут. Есть тут волки? Или вдруг кабан нападет?

— Не забираются сюда кабаны. Слишком тут высоко.

— Это правда. А волки?

— Никогда волков не видел.

— Да я тоже. Просто подумал. Но представим, что кто-то другой опасный появится. Что делать будете? Камнями закидаете?

Адельмо Фарандола молчит. Камни против чужаков он применяет очень часто. Иногда швыряется вслепую, чтобы напугать. А иногда долго целится, чтобы попасть и повредить.

— Никогда камней не кидал.

— Ну, в меня-то пару раз кидали, — смеется лесник, — но думаю, вы не знали, что это я, то есть что я на службе.

— Простите, — вынужден сказать Адельмо Фарандола.

— Да ладно. Дело понятное. Я ведь тогда еще не представился. Да и как смог бы, если вы меня камнями отгоняли? Ну так что, есть у вас ружье?

Адельмо Фарандола не сразу решается.

— Ну, да, — произносит он наконец. — Как у всех.

— Как у всех, конечно. И… и разрешение есть? Все документы в порядке, да?

— Конечно.

— Отлично, молодец. Это важно, чтобы все было в порядке.

— Конечно.

Лесник делает глубокий вдох, прикрывает глаза, улыбается псу.

— А могу я взглянуть на ваше разрешение? — спрашивает он.

— Конечно, — отвечает Адельмо Фарандола и не двигается с места.

— Ладно, в другой раз, наверное, — говорит лесник, видя, что ничего не происходит. И удаляется, насвистывая.

Пять

Пес порой застывает, насторожив уши, и смотрит куда-то перед собой.

— Чего увидел? — спрашивает Адельмо Фарандола, иногда скептически, иногда недоверчиво.

Пес не отвечает: боится, что предмет его внимания — какая-нибудь птица или сурок — заметит их и кинется наутек.

— Ну так что там? — настаивает старик, повышая голос.

— Ничего, там ничего, — вынужден ответить пес. — Ты его спугнул!

— Да кого? — смеется Адельмо Фарандола. — Никого не вижу!

— Ты не видишь, потому что… Но там был этот, вроде того самого… как вы его называете…

— Не было там ничего! — говорит Адельмо Фарандола. — Это тебе мерещится всякое, чего нет.

«Кто бы говорил», — думает пес, который не раз наблюдал, как старик ведет беседы со стеной или утварью.

— Позволь сказать, что ты, человек, совершенно не замечаешь, сколько жизни вокруг тебя, — произносит он вместо этого.

— Брешешь!

— Да. Оно живет и тебя за дурака держит, тем более что ты…

Адельмо Фарандола изображает пинок в сторону пса, но не собирается бить его по-настоящему, хочет просто позлить.

А когда в свою очередь что-то вдали высматривает человек, он перестает дышать, полагая, будто стоит неподвижно, и не замечает, что постоянно трясется.

— Ну, ну, ну же, что ты там интересного видишь? — задорно лает пес, чтобы вернуть расположение к себе.

«Молчи, — думает Адельмо Фарандола. — Молчи, а то спугнешь его».

Если б у него было при себе ружье, он бы точно пристрелил обоих, сначала того, кто подальше, а потом пса, который рядом. Но ружье уже несколько дней как пропало. «Ушло, — как говорит пес с насмешливой гримасой всякий раз, когда не удается что-то найти, — и кто знает, когда вернется».

— Что, что, что же там? — лает между тем пес, крутясь на месте.

— Человек был, я думаю. Теперь он исчез, из-за тебя.

— В общем, ничего съедобного.

— Ну.

— Что «ну»? А что наш дружок делал?

— Не знаю, мешал.

— А если бы ты его убил?

— О нем бы позаботились вороны.

Конечно, кто ж, как не вороны. Адельмо Фарандола сказал так потому, что не помнит о кладбище за его хижиной, незаметном теперь под слоем земли и травы. Оно было маленьким, крохотным; когда в долине летом жили люди, больше ста лет назад, здесь хоронили пастухов — в деревне еще рассказывают об этом по вечерам, когда темы для бесед исчерпываются и сгущается тоска. В свое время нельзя было просто спуститься в низину и притащить на себе усопшего на главное кладбище. Дорога была трудной, а здесь, наверху, время терять нельзя. Вот тогда, чтобы хоронить умерших в горах, и появилось это кладбище, возникшее стихийно, как кусты чертополоха, даже незаконное, без надгробных камней, с крестами из деревяшек, которые держались на честном слове. Не то что бы на пастбищах часто умирали, но такое случалось, и умирали не от старости (пастухов отправляли в горы молодыми, совсем юными, еще детьми), бывали несчастные случаи, а иногда, хотя об этом и не принято говорить, ссоры с драками после чрезмерной выпивки. И тогда — пара «Отче наш», пара «Аве, Мария», три «Покоя вечных», немного землицы, и налегке снова работать. Эти несчастные пастухи знали, что могут загнуться в любой момент под тяжестью своего труда, и самые смышленые не хотели, чтобы смерть застигла врасплох: когда наступало их время, они приходили сюда, на край уже вырытой ямы, и падали вниз, раз — и все. Ну, по крайней мере, так рассказывали. Священник? Нет, никогда священник сюда не поднимался, ему даже не говорили. Исповедовались потом, по завершении сезона на пастбище, когда возвращался скот, исповедовались, краснея и не глядя на носки своих ботинок. А он