Встречный-поперечный - Абиш Кекилбаевич Кекилбаев

время Самат-ага часто ходит грустный. Не­давно он встал утром с опухшими глазами. И .за чаем сидел необычно притихший, молчаливый. Даже забыл предупре­дить бабушку о времени намаза. Пришлось ей самой спро­сить, который час. Не знаю, как другим, но мне эти неожи­данные перемены были невдомек. Мне в то утро показалось, что и Жазира-жснге, обычно ни на кого не глядя спокойно разливавшая чай, была чем-то смущена и упорно прятала от всех глаза. Я заметил, что она как-то резко и небрежно стави­ла перед Саматом-ага чашку с чаем, будто при этом присту­кивала кулачком по дастархану.

Нетрудно было заметить, что с некоторых пор Жазира- женге стала все больше замыкаться. Раньше она целыми дня­ми пропадала в большой юрте, хлопотала по хозяйству, а те­перь, едва помыв и убрав посуду, спешит уединиться в сосед­ней юрте для молодых.

Мои вопросы, которыми я, возможно, замучил Самата- ага, явно пошли на убыль. Да и не хотелось тревожить его, грустного и задумчивого. Я видел, как он. сцепив пальцы иод затылком, подолгу смотрел прохладными ночами на звезд­ное небо. Я испытывал неясную тревогу, от непонятной печа­ли сжималось сердце, и я тихо лежал рядом, стараясь не ше­лохнуться. Чуть поодаль, у наших ног, смутно темнела ры­жая сука. Время от времени она попеременно задирала то одно, то другое ухо, вслушивалась в тишину, преданно обере­гая нас от малейшей напасти. Но, вскоре убедившись, что никакая опасность нам не грозит, она опускала морду па пе­редние лапы и погружалась в дрему. Загадочно мерцающие на черном небе звезды, прохладный ветерок, едва заметно, ласково оглаживающий лицо, треск в чиевых зарослях за аулом, где еще пасется скотина, мерное чавканье верблюдицы и верблюжонка за юртой, монотонно жующих свою жвачку, невнятный шепот бабушки за стенкой, привычно взывающей к милосердию аллаха,— все-все это волнует и томит мою душу, пока сон не смежает мои веки. Потом до нового дня, пока не взойдет и не поднимется высоко над юртой солнце, я ничего не вижу, не слышу, не знаю.

Однажды неожиданно проснулся посреди ночи. Разбудила меня непонятная возня неподалеку. Я прислушался. Рыжая сука у изножья тоже задрала голову. Кто-то хрипло и злобно шипел:

— Слуш-шай, т-ты... бездомный бродяга, чужак... первый встречиый-поперечный... куда с-с-суешься?! Кого от кого обе­регаешь, приш-шлый пес-с?!

Другой задыхающимся шепотом отвечал:

— Сгинь, исчезни с моих глаз подобру-поздорову! А то ка-ак врежу... вмажу промеж глаз... отца родного вспомя­нешь. А ну, живо! Раз... два... три! Что ж... пеняй тогда на себя!..

Голос этот показался мне знакомым.

Донеслось надсадное кряхтенье. Потом глухой стук. Что- то ухнуло. Рыжая сука сорвалась с места и беззвучно за­строчила туда. Я тоже поднялся.

Самат-ага сидел на корточках в кустах чия. Неподалеку прижалась брюхом к земле рыжая сука. Самат-ага приложил ладонь к носу.

— Что случилось?— спросил я, подойдя.

— Да так... Мерзавец один...— махнул Самат-ага рукой, отворачиваясь.

Он встал и углубился в заросли. Рыжая сука услуж­ливо потрусила за ним. Я стоял в недоумении, озирался по сторонам. Вскоре продрог и вернулся к постели. Через неко­торое время пришел и Самат-ага и лег, повернувшись ко мне спиной.

Тихо. В чиевых зарослях ни шороха. И бабушка в юрте перестала бормотать. И из белой юрты Жазиры-женге ничего не слышно. Я лежал, думая, что же могло случиться в глухую полночь, ио ничего так и не придумал и опять уснул. А утром Самата-ага уже не было рядом: по обыкновению с рассветом он погнал отару на выпас.

Дия через три заявился в ауле давно не показывавшийся Жаиас. Такой же, как всегда. Конь накрыт бедой попоной. Сам Жанас в белом костюме, белом бешмете, в белой кепке. Подъехал к нашей юрте, спешился, стреножил коня. Потом подошел к бабушке, учтиво поздоровался. Маму, на правах деверя, игриво ткнул в бок, попросил подать айран. Опростав большую деревянную чашу квашеного молока, спросил:

— Где Жазира?

— В своей юрте.

— Иди, малец, позови ее сюда! — приказал он мне.

Я понесся к юрте молодых. В это время из ночного вернул­ся и мой папа.

Как только Жазира вошла в большую юрту, Жанас начал речь:

— Ну, я все решил-уладил. Подыскал в конторе работу для нашей Жазиры. Если на то будет ваше родительское благословение, может приступить к работе хоть сегодня. Бу­дет ездить на лошади. Утром туда, вечером — обратно. Ну... так как?

Бабушка, папа, мама молча кивнули. На другой день, после чая, Жанас привел рыжую лошадь, посадил Жазиру и поехал с ней в колхозную контору.

Мы с Саматом-ага, стоя возле юрты, долго и молча гляде­ли вслед двум верховым, удалявшимся за перевал,— один на саврасом коне, другая — на рыжем...

Отныне каждый день, как поднимается солнце, Жазира- женеше, оседлав лошадь, отправлялась на работу, а воз­вращалась поздно, с заходом солнца. Теперь мы ее видели только во время чаепития — утром и вечером. Опа еще более похорошела, подтянулась вся и стала одеваться еще наряд­нее. В еще недавно тихих, скромных глазах заиграли смелые, даже дерзкие лучики. И держалась прямо, уверенно. В до­машние дела вмешивалась все реже. Едва убирали дастархан после вечерней трапезы, она тут же удалялась в свою юрту и при тусклом свете подслеповатой керосиновой лампы скло­нялась над какими-то бумагами, выводила аккуратные цифры и щелкала на счетах. Когда я подходил к ней, опа молча совала мне в руки лист бумаги и карандаш и продол­жала заниматься своими делами. Я некоторое время смотрю на то, как из-под ее длинных, тоненьких пальцев нанизы­вается на бумаге ровный ряд букв и цифр, а потом ухожу к себе в большую юрту. Там я устраиваюсь на широкой под­стилке и долго любуюсь карандашом и белым листом бумаги. Однако они не пахнут так привлекательно, так заманчиво, как прежде. Они как бы отдают затхлым.

В последнее время Самат-ага стал пасти овец и ночью. Воз­вращается он из ночного поздно утром, после того, как на­поит овец, пьет чай, отдыхает немного, а перед заходом солн­ца снова оседлает коня и спешит к отаре. Теперь мы уже не лежим рядком на подстилке под открытым небом и не беседу­ем о том о сем до глубокой ночи. И на водопое, и дома Самат- ага теперь больше молчит. Он держится ближе к моему папе, у которого часто ноет поясница. Потому Самат-ага сам до­стает кожаной бадьей воду из колодца. Я чувствую, что Самат-ага переживает за моего папу, жалеет его, смущается оттого, что папа хворает, ходит хмурый, и одежда на нем вся сопрела и порвалась. Отчего-то