Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

ошибка, — я ничего не знаю, хотя и издал несколько книг, которые разошлись очень быстро. Значит это что-нибудь? Ровно ничего не значит. Это простая любезность моих читателей, не больше. Повторяю — я ничего не знаю, я невежда, но теперь я действительно имею случай пополнить мое образование, и я начну с изучения медицины, истории, ботаники, минералогии, географии, философии, химии, механики и гидрографии…» — И я уверен, что спустя десять лет мы выпустим в свет двадцать романов, в которых будут присутствовать все перечисленные доктором Клоубони дисциплины. Было бы очень кстати, если бы где-нибудь кто-нибудь из действующих лиц романа сказал нечто лестное по адресу доктора. Вы, помнится, говорили однажды о колодце знаний, куда опускают ведро…

Жюль Верн не перебивая выслушал Этцеля, отыскал нужное место и сделал еще одну вставку: помощник капитана, восхищенный доктором, произносит:

«Дорогой доктор! Вы воистину „колодец“ знаний! Достаточно опустить туда ведро…»

— Какие еще колодцы и ведра интересуют вас, дорогой издатель? — спросил Жюль Верн. — И почему, скажите, пожалуйста, понадобились вам эти вставки? Зачем?

— Очень просто! В докторе Клоубони читатель без труда опознает автора. Поэтому опознанному автору необходимо сказать о себе, что он думает. Скоро наш читатель попросит вашу биографию.

Роман печатался у Этцеля в журнале «Воспитание и развлечение». Спустя неделю по выходе книги отдельным изданием Барнаво докладывал:

— Книга раскупается нарасхват. Тридцать шесть лет назад нечто подобное происходило в Нанте с одной маленькой газетой, в которой знаменитая мадам Ленорман… Ох, что вспоминать! Воспоминания в моем возрасте — это соль на старые раны. Старому Барнаво можно отправляться на покой, — он, как пишут в плохих фельетонах, узрел. Дожил. Но вот сердце… оно…

Жюль Верн внимательно оглядел свою мадам Ленорман. Рыжие волосы поредели и, не сделавшись седыми, перестали быть огненно-красными. Щеки и лоб похожи на географические карты — те именно части их, где изображены реки и шоссейные дороги. Глаза мутны, тяжелые красные веки прикрывают их тяжелым занавесом. И все же, несмотря на дряхлость, старик следит за собою: его сюртук опрятен, темно-синие брюки выглажены, начищенные ботинки сверкают, как лакированные. Жюль Верн смотрел на своего Барнаво с любовью и печалью: «Надолго ли хватит его? Ах, как нужен он именно теперь!»

— Барнаво, дорогой, слушай, что я скажу…

— Я слушаю, я всегда слушаю, Жюль Верн, слушаю и смотрю. Хочется говорить изречениями, но они, черт возьми, уже использованы в подобных же обстоятельствах, мой мальчик!

— Я — твой мальчик, и прошу и впредь называть меня мальчиком, — сердечно произнес Жюль Верн. — С завтрашнего дня ты переходишь на службу ко мне. Ты будешь жить внизу, там есть свободная комната. Отныне ты мой литературный секретарь.

— А мадам? — спросил Барнаво. — Она какой же будет секретарь?

— Мадам мой личный секретарь, Барнаво. Должности эти нельзя смешивать. Должность литературного секретаря очень веселая, очень легкая. Мы напишем много книг. В самое ближайшее время отправимся в кругосветное путешествие, побываем на необитаемом острове, расскажем людям о смелости, мужестве, научим их трудолюбию, покажем, что такое человек, вооруженный знанием!

— На необитаемом острове, если не ошибаюсь, кто-то уже был, — неуверенно заметил Барнаво.

— И не раз, но делал там не то, что надо, — доверительным тоном сказал Жюль Верн. — У нас Робинзоны будут делать все для себя, — они явятся примером для всех тех, кто живет в больших городах и совершенно напрасно мешает жить и себе и другим. Потом…

— О, вы действительно колодец знаний, Жюль Верн! Как жаль, что я такое старое, дырявое ведро! И уж если я и в самом деле литературный секретарь, то мне нужно знать, что делает мой шеф. Правда ли, что вы собираетесь в Америку?

— Возможно и наверное, Барнаво, — не совсем уверенно проговорил Жюль Верн. — Мой брат Поль, моряк и веселый человек, приглашает меня вместе с ним посетить всемирную выставку; она открывается в Америке в будущем, шестьдесят седьмом году.

— Вас укачает океан, — недовольно буркнул Барнаво. — Оставались бы в Париже, здесь спокойнее. В Америке индейцы, они снимают скальпы, а иногда и головы.

— О, если бы в Америке были только индейцы! — мечтательно произнес Жюль Верн и, закрыв глаза, покачал головой. — К сожалению, в Америке скоро не будет индейцев.

— И негров, — добавил Барнаво.

— Негры останутся, как жертва, которую американцы приносят своей свободе, — отозвался Жюль Верн.

— Я буду скучать без вас, мой дорогой мальчик, — сказал Барнаво и, махнув рукой, опустил голову. — Если бы я был Жюлем Верном…

— То я, будучи Барнаво, непременно отправил бы тебя в Америку, мой друг! Пойми наконец, что меня интересует не столько сама Америка, сколько путь до нее. Мне очень нужно побывать пассажиром на большом океанском пароходе, — ведь я в будущем отправлю моих героев во все концы земли, Барнаво! Мне очень нужно испытать качку, бурю и, может быть, кораблекрушение. Я должен…

— Вы погибнете, Жюль Верн! — угрожающе проговорил Барнаво, театрально поднимая левую руку и кулаком правой ударяя по краю стола. — Что тогда останется делать мне? Какой другой великий человек возьмет меня на службу в качестве литературного секретаря?

Жюль Верн медленно опустился в кресло. Глядя прямо в глаза своему старому другу, он совершенно серьезно, ни разу не улыбнувшись, проговорил:

— Я не могу погибнуть, Барнаво! Этого не случится! Даже и в том случае, если в водах Атлантики утонут все пассажиры корабля. Я останусь в живых. Не для гибели я так долго терпел нужду, лишения, так долго ждал своего времени, с таким терпением вынашивал замыслы моих романов! Сперва я напишу их, потом — как угодно. Мне необходимо прожить еще тридцать лет, не меньше. Этого мне хватит вполне. Тридцать лет, Барнаво!

— Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, — сказал Барнаво. — Наверное, в свое время трудно было и месье Эккерману подле знаменитого месье Гёте. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.

— Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, — рассмеялся Жюль Верн. — Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?

— Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…

— Я сказал — тридцать, а не сорок, — поправил Жюль Верн.

— Тридцать — это подлинные ваши слова, — сказал Барнаво. — Сорок — это документ. Кому будут верить, когда вы умрете? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите еще полвека!

Глава двадцать первая

НЕПОДАЛЕКУ ОТ НИАГАРСКОГО ВОДОПАДА

Двадцать седьмого