Разорванный круг - Владимир Федорович Попов

разве только хлопотали — требовали, даже угрожали влиятельные, но, увы, беспринципные особы, — он все же отказывал, потому что освободиться потом от таких было еще труднее. Но почему же он смалодушничал с Ракитиной? Скорее всего, потому, что, помимо ряда достоинств, увидел в ней главное — порядочность. Она прямо, без всякого наигрыша заявила, что ученых степеней добиваться не будет, а следовательно, не будет и балластом в науке.

Порядочность. Это качество Дубровин считал самым что ни на есть важным для ученого и ценил его наравне с плодовитостью. Сам он был не только безупречно порядочным человеком, но и творчески плодовитым, плодовитым настолько, что не раз отдавал свои идеи другим, если самому разрабатывать их было недосуг или несподручно, и в своей щедрости никогда не раскаивался. Числилась, правда, за ним одна слабость: не любил, когда забывали упомянуть о нем как об авторе идеи. В таких случаях он сам напоминал о себе, иногда деликатно, исподволь, а иногда и без обиняков. Над этой слабостью втихомолку посмеивались, но не зло, потому что знали Дубровина, как человека на редкость бескорыстного. Став кандидатом химических наук в молодые годы, когда еще работал на производстве, он не спешил получить докторскую степень — не счел возможным затратить на это три-четыре года, оторваться от неотложных производственных дел, от творческих замыслов. Такая непрактичность создала ему репутацию чудака, но к чудачествам подобного рода относятся снисходительно. И все же самолюбие Дубровина часто страдало. Нет-нет — какой-нибудь именитый коллега и напоминал ему на теоретической дискуссии о несоответствии в ученых званиях. Впрочем, такие эскапады не сходили с рук. Блестящий полемист, Дубровин с элегантной легкостью опрокидывал противников, убедительно демонстрируя, как порой звания не соответствуют знаниям.

Доктором наук он стал единственно потому, что институт возбудил ходатайство о присвоении ему ученой степени honoris causa — без защиты диссертации, по совокупности научных заслуг. Это произошло, когда ему перевалило за пятьдесят.

Дубровин не только обладал завидной способностью «выдавать» собственные идеи, но и всеми силами поддерживал чужие. Его заинтересовал сибирский антистаритель, а предложение Ракитиной подвергнуть облучению шину, в составе которой был бы ИРИС-1, показалось заслуживающим внимания. Мало-помалу в голове стало выкристаллизовываться рискованное решение, однако, чтобы не наломать сгоряча дров, он притормозил себя, занялся просмотром отчетов заводских лабораторий. Обнаружив в них ряд новшеств, которые не были опубликованы в информационном бюллетене института, вызвал к себе редактора бюллетеня.

— Ну почему вы ждете, пока заводы по собственной инициативе пришлют вам информации или запросят оные? — набросился он на молодого специалиста, едва тот переступил порог. — Они могут и не прислать, и не запросить, одни — по недомыслию, другие — из ложно понимаемого заводского патриотизма — сами, мол, не лыком шиты. Надо выискивать важнейшие исследовательские работы, выбирать конкретные темы и нацеливать на них наших научных сотрудников. В противовес нам на заводах делают только то, что нужно, причем нужно в ближайшее время. Давайте превращать заводские лаборатории в наши опорные пункты. Вот, к примеру, ярославский завод. Там самостоятельно решают такие проблемы, которые воистину украсили бы наш институт.

Инженер внимательно слушал, вежливо кивал в знак согласия, но помалкивал. Пришел он в институт недавно, прямо со студенческой скамьи, еще не сориентировался что к чему и не проникся уважением к «заводской» науке.

Не спросив согласия инженера, Дубровин сказал, что организует ему командировку на ярославский шинный. Там он ознакомится с наиболее эффективными и перспективными идеями и вооружит ими институт.

— Копилка заводского опыта неистощима, — заключил Дубровин.

Отпустив инженера, принялся составлять докладную записку директору института об отделе технической информации — каков он есть и каким, по его мнению, должен быть. Вторгаться в дела другой епархии в среде ученых считается неэтичным, но для Дубровина главным критерием этичности поступка была польза, которую этот поступок мог принести.

Докладная не получилась. Мысли рассыпались, то и дело возвращаясь к сибирскому антистарителю. Негоже медлить с решением проблемы, столь важной для всей резиновой промышленности. А что, собственно, может он сделать? Выше себя не прыгнешь. А если попытаться? Если взять и обуть сибирскими покрышками несколько машин, выделенных ему для испытаний? Правда, в таком случае данных по испытаниям своих радиационных шин будет меньше, однако этим можно пожертвовать. Скандала, конечно, не миновать. Доказывал, что ему необходимо именно пятнадцать машин, и ни одной меньше, последней, пятнадцатой, добивался почти месяц, и после всего пожертвовать несколькими машинами за-ради чужого дяди. А все же неприятностями придется пренебречь. Очень уж заманчивый препарат — сибирский антистаритель.

Чтобы отрезать себе пути к отступлению, Дубровин вызвал Сибирск, рассказал Брянцеву о своем решении и попросил выслать ему образцы ИРИСов всех марок для всестороннего исследования, а также комплекты шин для дорожных испытаний, не забыв предупредить, что Целина, который будет этим заниматься, надо поторопить — истерически активный, когда сталкивается с сопротивлением, он проявляет непозволительную медлительность, когда встречает поддержку.

ГЛАВА 26

Исчезновение Кристича очень болезненно сказалось на Диме Ивановском. До организации общественного института они не знали друг друга, потому что работали в разных цехах. Институт не только познакомил их, но и сблизил. Они стали друзьями.

По характеру это были разные люди. Кристич — живой, подвижной, словоохотливый, с душой нараспашку, располагал к себе с первого взгляда. Дима Ивановский — его антипод. В движениях размерен, замкнут, собран. Нужно было как следует узнать этого парня, чтобы оценить сполна. Был он, кроме того, молчальник из молчальников. «Пять слов в неделю», — шутя говорили о нем товарищи. Но если уж что-то задевало Диму за живое, если добирался он до трибуны, у него автоматически включалась высшая скорость — успевай только следить за ходом его рассуждений. Скромностью он отличался непомерной и потому недооценивал себя. В школе увлекался электротехникой, электроникой, радио, но заглянул как-то в курс электротехники для вузов, испугался сложности математических формул и вбил себе в голову, что это не для него. Посоветовавшись с приятелями, решил пойти сборщиком на шинный завод — работа интересная, замысловатая. Однако старое увлечение не погасло. В свободные часы Дима совершенствовал свой радиоприемник. Был он громоздок — занимал целый угол комнаты, — зато работал лучше, чем любой фирменный, и по избирательности, и по чистоте звучания — три динамика, включенных одновременно, в совершенстве воспроизводили звуки любого диапазона.

От скромности его лечили все, как от болезни. Мастер по сборке, у которого Дима освоил дело в фантастически короткий срок — через неделю он уже, собирал шины самостоятельно, Целин, дававший ему самые сложные задания по институту,