Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

А я… Я не ушел, остался до утра. И перед рассветом, поспав-то всего ничего, снова набросился на Веру, шалея от возбуждения. Такого со мной прежде не случалось, даже в пылкие годы юности — если занимался любовью вечером, то уж никогда утром. И еще в одном грешен — я делал ей больно, свирепая, мстительная какая-то была близость, точно вселился в меня гад Севка, о котором перед тем рассказывала Вера. Ни до этого, ни после я себе такого не позволял. И ни до этого, ни после не получал такого зоологического наслаждения. Нет ничего хуже, чем пробудить в себе животное, хотя бы ненадолго, хотя бы однажды в жизни. Я потом просил у нее прощения, она лишь устало поцеловала меня в щеку и сказала:

— Не разочаровывай меня больше, пожалуйста, ты ведь не такой, я знаю. Потому и люблю…

— Я убью эту паскудину, — выдохнул я, трогая губами ее маленькое ухо.

Я остался у нее до утра, и о Маргарите, прибегавшей, как уславливались, ко мне вечером, вспомнил только на следующий день. Маргариту я обманул, выдумав, будто выпало негаданное дежурство, оперировал, не имел возможности предупредить. Но знал уже, что Маргарита больше не будет моей женщиной. Много грехов на моей совести, но с двумя женщинами одновременно никогда не жил…

* * *

Боль моя, Маргарита… Мы с ней потом общались трижды. Дважды до — и один раз после свадьбы. Если не считать письма, полученного мною накануне женитьбы. Собственно, это было не письмо — в моем почтовом ящике лежал ненадписанный конверт, а в нем сложенный вчетверо листок со стихами. Я плохо запоминаю стихи, но те двенадцать Маргаритиных строчек врезались в память на всю жизнь. Теперь с уверенностью могу сказать «на всю», потому что вскоре она закончится.

Придется дальше жить — но без тебя…

И дай мне Бог с такою ношей справиться,

Жить, память-лиходейку теребя:

«Уймись, не ярься, помоги избавиться».

Да не поможет. Не смогу забыть,

Любовь моя тяжелой чарой мерилась.

Не дай мне, Боже, снова полюбить.

Устала я, погасла, разуверилась.

Но не нуждаюсь в жалости твоей,

И не гляди, коль встретимся, участливо,

Будь счастлив, раз таков мой жребий, с ней,

Настолько же, насколько я несчастлива…

Грех мой, неизбывная боль моя, Маргарита…

Она редко навещала меня вечерами, не хотела рисковать. Виделись мы обычно в выходные дни, чаще всего в субботу в первой половине — муж уходил в гараж повозиться с машиной или копался на даче, дочка в школе. В субботу же состоялась и первая с ней «после нашей Веры» встреча. На следующий, выпало, день.

Три условных звонка — два коротких и один длинный. Длинный — непрерывный, пока я не открою. И сразу же бросается мне на шею, радуется встрече так, словно мы пропасть времени не виделись. Но коридорные объятия не являлись прологом к постели, сначала мы расслаблялись, настраивались. Рассказывали друг другу о новостях, а если я не успел позавтракать, она кормила меня.

В то субботнее утро я, измочаленный, вернувшись домой, тут же завалился спать. Молниеносно отключился и с трудом разлепил глаза, разбуженный настойчивыми звонками. Первая мысль была — не открывать, пусть решит, что я еще не вернулся. Но вовремя спохватился, что она могла увидеть меня из своего окна, пошел открывать.

Мне было легко солгать, что дежурил ночью, Маргарита сама пришла на помощь:

— Я тебя разбудила? Господи, какой у тебя вид измотанный! Тяжелая была ночь?

— Досталось, — ответил я сдержанно — не обманув ее, кстати. И предвосхитил следующий вопрос: — Прости, позвонить не удалось.

У нас была договоренность: если я почему-либо не мог оказаться дома в условленное время, — звонил. Подходила она — коротко объяснял, а муж или дочь — просил позвать Ивана Никифоровича. Этот мифический Иван Никифорович стал в ее семье за шесть лет притчей во языцех. Остается лишь поблагодарить нашу увечную телефонную связь с ее неизбывными накладками, что «вы не туда попали» — обычное, не вызывающее подозрений событие.

— Иди, умойся холодной водичкой, полегчает, — предложила Маргарита, — я пока что-нибудь приготовлю.

Я чуть ли не с радостью последовал ее совету — остаться в одиночестве, собраться с мыслями, разработать план действий. Испытание предстояло серьезное. После завтрака меня снова ждала постель — теперь уже вдвоем с Маргаритой. Что не сумею проявить свои мужские достоинства, заботило мало. Ночное дежурство, бдение у операционного стола — не самая лучшая прелюдия к любовным утехам. Да и вряд ли это сильно огорчило бы Маргариту — она вообще любила полежать со мной, обнявшись, поболтать о чем-нибудь или даже просто помолчать вдвоем, наслаждаясь близостью и покоем.

Я, конечно, мог бы и не говорить ей в первый же день о появлении в моей жизни Веры, потянуть время в надежде дождаться удобного момента. Но с той же ясностью понимал, что никакой удобный момент у нас не появится, избежать рокового объяснения все равно не удастся — чем раньше я это сделаю, тем лучше, для всех. И честней тоже. Но, как это чаще всего бывает, к окончательному, твердому решению не пришел, выбрался из ванной в полуиспеченном состоянии. Отсиживаться там не было уже возможности, Маргарита и без того, наверное, удивлялась столь долгому моему отсутствию.

Она уже успела пожарить мне яичницу, сварила кофе и, поджидая, листала стихотворный сборничек, найденный на полке. Его недавно подарил мне с витиеватой надписью местный поэт в награду за прооперированную грыжу. Мужичок он был развязный, громкоголосый, крученый, такими же оказались его стихи. Впрочем, всю эту книжицу в белесой мягкой обложке я не освоил, хватило первых нескольких страничек.

— Садись, остывает все, — сказала Маргарита, улыбаясь, — я тебе, пока ешь, кое-что почитаю, ручаюсь, лучше холодной воды подействует.

— Пожалуй, не сто́ит, — со вздохом отозвался я. — Надо сначала восстановить нервную систему.

Я завтракал, Маргарита философствовала о том, насколько поэтам трудней, чем прозаикам, скрывать свою безграмотность, их, бедолаг, выдают неправильные ударения. Я старательно поддерживал этот разговор, отдалявший меня от необходимости подступать к другой, более существенной теме. И неизбежной.

Маргарита была просто больна неправильными ударениями. Человек, коверкавший русский язык, терял в ее глазах почти все свои достоинства, какими бы весомыми ни были они. Неверные ударения Горбачева, которого поначалу буквально обожала, воспринимала, как