Вижу сердцем - Александр Сергеевич Донских

на ладонь. Окрест – тихо-тихо. Задирал голову, всматривался в звёзды, и ему чудилось, что какая-то неведомая сила начинает тянуть его к высям. Где-то неподалёку в бездонной котловине ночи захрапит и заржёт лошадь, собака на селе скуляще и бестолково залает, но тут же, наверное, сладко потянется, зевнёт и завалится в будку или на землю. Глаза мало-мало обвыкались и различали, что внизу узко, но длинно живёт ещё одно небо, такое же блестящее, разукрашенное неизвестным творцом, но дрожащее на волнах и ряби каждой звёздочкой. Слушал пробивавшийся сквозь пласты тишины шорох воды, а она скользила по глинистому боку сопки. Погодя – забьётся зарево на посветлевшем, но туманном востоке. Становилось знобко. Убегал в землянку. Товарищи спали. Было тепло, темно и влажно. Затискивался между горячих спин, сквозь паутину ресниц видел тусклое мерцание углей в открытом очаге и блаженно, незаметно засыпал, весь полный сил, ожиданий, веры.

– Над вечным покоем, – снова шепнул Илья и ощутил на губах слёзы. Они показались ему сладкими. – Надо жить. Надо жить…

Ангара всегда с моста прекрасна; Илья любит здесь бывать. Зимой река утопает в мехах волглого тумана, какая-то скрытная, притихшая и одинокая; чуть вздрогнет тяжёлый, густой блик на тёмной неподъёмной волне, и снова вся жизнь реки проваливается в глубину, на дно. Весной, по первым припёкам, обязательно можно увидеть покачивающиеся на быстрине лодки с рыбаками; в студёном молодом воздухе мечутся и вскрикивают другие рыболовы – вечно ненасытные, полные движения и азарта чайки, шумно хлопая широкого разлёта крыльями. Летом – благодать: зной, пыль, пот, а по Ангаре бегут и вьются свежие, лёгкие вихри. Сама река – зеленоватая и яркая до рези в глазах. Но осенями Илья чаще задерживался на мосту, особенно в ясные дни с чистым, проутюженным ветрами небом. Так далеко, бывало, видно, что, казалось, стоит ещё немного напрячь зрение и можно разглядеть Байкал, горы и сопки, а в распадках, тёмных и сырых, пенно и мутно закипающие реки, отовсюду мчащиеся к тихой Ангаре.

Илье стало полегче, немножко полегче; он почувствовал своё сердце, почувствовал, что оно маленькое, но горячее. Ему захотелось писать – Ангару, небо, остров, рыбаков, чаек, и так же без затей, ясно, но и сильно выражать свои чувства, как Левитан. Писать просто и жить просто – как это прекрасно!

Ему захотелось увидеть всех, кому он принёс столько горя и переживаний. В нём снова набирал силы художник, но это уже была не та художническая сила, которая склоняла к простому рисованию или письму маслом и акварелью, а та художническая сила, которая звала к работе любви. «Люби тех, – словно говорила она, – кто рядом с тобой, кто живёт для тебя и для кого ты должен жить».

Илья пошёл с моста. Ему многое нужно в жизни сделать. Он за последние месяцы возмужал, теперь нужно стать мужчиной – человеком. А художником станет ли – это уже как судьба велит; быть может, главным его творением станет его собственная жизнь.

«Надо спешить, Илья!» – услышал он внутри себя свой, но уже как-то по-новому, более, похоже, зрело и чуть сипло, звучащий голос.

Он пошёл торопливо.

СМЕРТЬ – КОПЕЙКА

Ещё в советские поры, когда проходил срочную, угодил я в госпиталь, можно сказать, из-за пустяка. Поправился быстро и уже готовился к выписке, да начальник отделения попросил задержаться недельки на две-три – некому было ухаживать за тяжелобольными; с моим полковым начальством он договорился. Так я стал санитаром – какая разница солдату, где служить-не-тужить?

Уходили последние дни февраля, пасмурного, сквозисто-ветренного, с короткими, урывистыми пригревками солнца. Я из окна наблюдал неспешную жизнь Урюпки – маленького дальневосточного городка. Серые одноэтажные зданьица, забрызганные слякотью труженики грузовики, бредущие в хлебный магазин бабушки, тёмный, стареющий снег, расползающийся по откосам оврагов и кюветов. Посмотришь, посмотришь из окна – и невольно зевнёшь.

Свои немудрящие обязанности я обычно выполнял проворно, живо – кому «утку» поднесу, где полы подотру, что-то ещё по мелочи сделаю. Работёнка в самом деле пустяковая для меня, как говорится, «непыльная». Мои больные к тому же оказались не особо чтобы тяжёлыми. Помногу часов читал и зачастую просто-напросто лентяйничал, валяясь на кровати или всматриваясь в скучную, но предвесеннюю землю. Неясные мысли вялыми тенями покачивались в голове; душа лежала во мне глубоко и безмятежно. Я всем своим существом отдыхал от маетной полковой жизни, от зычных гласов командирских, от высокомерия и заносчивости, а то и жестокости старослужащих, – я отслужил всего три с небольшим месяца. Я как бы утонул в самом себе; или же так скажу: затаился, точно бы зверёк в норке. И полусонные лежачие больные, и глухая тишина пустынных коридоров, и участливо-спокойные голоса и взгляды медперсонала – жизнь, казалось, усыпляла, убаюкивала меня. Из прочитанного решительно ничего не запоминалось, а куда-то уходило, точно бы вода в песок.

Но как-то раз под вечер привезли двух больных. В наше отделение прикатили их одновременно, на тележках, но поместили в разные палаты-одиночки. Заведующий велел мне ухаживать только за ними; и медперсонал, и больные называли их между собой «смертниками» – оба, как мне шепнула дежурная сестра, могли вот-вот умереть. Внутренне придавленный и напуганный столь страшными для меня, юнца, словами, я направился к своим новым подопечным.

Тихонечко вошёл в первую палату и – меня словно бы застопорило возле двери, не смог я пройти дальше: лежал он передо мной на тележке, полуобнажённый, большущий и хрипящий, – как зверь весь. Кажется, спал. Я не в силах был подойти к нему – страшно было. Он – освежёванная туша, воистину – зверь, туша зверя. Конечно, грубое сравнение, да не находятся другие слова: слабенькими кажутся. Что он был! Правая часть лица чудовищно разворочена, глаз – дыра, вместо горла торчала трубка, правой руки и левой ноги до колена нет, живот и ниже – располосовано, искромсано, перелатано.

Я закрыл глаза.

Открыл.

Лежит. Он же. И по-прежнему такой же жуткий.

Вдруг, пронзающе и хищно, распахнулся его единственный глаз. Осознанно, но с явным недоверием глянул на меня. Медленно поднялась большая смуглая рука и нажала на горловую трубку, – следом вроде как затрещало, заскрипело. Я не сразу понял, что звучали слова. Призывно и, кажется, нетерпеливо пошевелился палец, – я склонился, вслушиваясь.

– Тебя как зовут? – едва различил я в сипе.

Раненый был южанином, возможно, таджиком или узбеком, но достоверно не знаю; по-русски говорил довольно сносно. И было ему лет восемнадцать, как и мне.

– Серёга, – протолкнул, выкашлянул я.

– Меня… – назвал он своё имя, но я не