Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов

И он уснул — как бы в приказном порядке. А потом работал: без роздыху, забыв, что когда-то его тянуло к папиросе и он должен был делать приседания, чтобы выбить из себя эту дурь. Уже ничего для Потапова не осталось. Только эти листы и бесконечный разговор с самим собой.

Вдруг стало темно. Что за черт, гроза, что ли?

Он включил лампу, посмотрел на часы — без десяти десять. Ничего себе! И снова продолжал работать.

Через какое-то время он почувствовал, что больше не может. Наверное, то же самое чувство возникает у электромотора перед тем как перегореть.

Потапов встал… Вроде надо было что-нибудь поесть. Но вместо этого подошел к постели, разделся кое-как, лег и уснул.

Проснулся чуть раньше шести. Но встать в ту же секунду не было сил — сон еще висел над ним как туман. А чего это я, подумал Потапов, чего это я вчера бессонницей не мучался? Сам же себе объяснял, что от переработки у меня бессонница, и сам же за одну секунду уснул… Он размышлял некоторое время над этой столь серьезной спросонья проблемой. И решил: наверно, когда по-настоящему наковыряешься, тогда уж не до бессонниц!

Встал, оделся, пошел наверх. Подумал: до завтрака малость подзаймусь… Про бег и зарядку не возникло у него и полумысли. Это все осталось в позавчера, в курортном житье.

Так он занимался почти до обеда. И потом сон снова свалил его. Чтобы не ходить вниз, он лег на двух старых пальто, висевших в углу словно бы специально для Потапова…

Проснулся, доел остатки вчерашнего супа. Посидел на кухне, глядя в окно. Но не видел там ничего. Не видел, как спешат, наливаются гроздья запоздалой сирени у лавочки. Как их много, как чудно они распустятся буквально через несколько дней. А то и завтра!

Потапов думал о своем, только о своем и ни о чем другом! Встал, сунул руки в карманы, пошел наверх, не замечая того, что разговаривает вслух…

И все же эти первые полтора дня были только началом испытания. Вечером он всерьез почувствовал, что надрывается, что производительность труда быстро ползет к нулевой отметке. Но продолжал работать, продолжал заставлять себя.

На самом позднем закате он вышел немного пройтись — хотя бы вокруг дома, хотя б по дорожке… Ну что? С очевидностью надо признать, что это вот самое и есть работа на износ. Ты говоришь: всего пять дней, ни черта не случится. А я думаю, что эти пять дней могут тебе шарахнуть по мозгам очень неслабо! Ты делаешь сейчас, может быть, самое важное дело в своей жизни, а тебя тошнит от работы. Ты ею так объелся, что из ушей полезло. Куда же это годится, человек!..

Он открыл калитку и стал смотреть на Севины сосны, которые медленно-медленно уходили в темноту, словно куда-то вдаль. Надо было идти работать. Или можно было отправиться погулять… Погулять. И маленький человек уже почти праздновал победу. Но победы испытать было ему не суждено.

«Делать!» Приказ этот был так же силен, как приказ сжиматься сердечной мышце и работать легким. Он шел из глубины, из подкорки. А кора лишь пыталась его привести в божеский, логически удобоваримый вид.

Ненасытное вдохновение беспощадно жрало потаповский мозг: «Скорее! Еще! Еще! Хочу знать все, до конца!»

Он закрыл калитку, со звяком накинул щеколду, чего обычно никогда не делал, и отправился в дом.

С этого момента и на протяжении оставшихся до срока трех суток он только работал. Такого с ним никогда не бывало Раньше он обязательно так или иначе щадил себя, останавливался. Но не сейчас. Будто у него сломались тормоза и он летел, летел с какой-то горы. И ясно, что летел в пропасть. Только гора была достаточно длинной, и поэтому он все еще жил, а не превратился в лепешку из мяса и тряпья.

Когда наступало ощущение перегретого электромотора, он ложился спать здесь же, на старых пальто. Потом вставал и снова садился за работу. Есть ему совсем не хотелось. Он и не помнил, ел он что-нибудь за эти семьдесят два часа. Наверное, ел.

Мысль его работала точно и без перерыва. Проснувшись, он уже знал свой следующий шаг по пути к «Носу».

Так, сегодня последний день, сказал он себе однажды… Время растянулось для него в огромный тоннель, где иногда мелькают полуосвещенные участки, а иногда несешься в кромешной тьме. И вот сейчас был участок с полусветом.

Чувствуя, что он отлежал себе до деревянного состояния правый бок и руку, Потапов приподнялся, сел. Подумал: ну буквально как в ночлежном доме! За окном в небе была какая-то неясная серятина, от которой сделалось вдруг тоскливо Потапову. Хотя какое ему дело до погоды? И все же было обидно. Он продолжал глядеть в пасмурное окно и чувствовать, как в правой руке его и в боку гнездится целая куча иголок. Да, вот и выдохся Потапов… Работать не хотелось совершенно.

Так прошло несколько тоскливых минут.

Серое небо за окном стало меняться. Светлеть, светлеть, а потом посинело. На нем, оказывается, не было ни облачка! Потапов проснулся в тот момент, когда солнце еще не успело выйти из-за горизонта и пепельное небо кажется пасмурным.

Сразу вслед за солнцем пробежал ветерок — легчайший, тот, который в старину называли зефиром. Сил его хватало лишь на то, чтоб едва-едва шевельнуть березовые листы. Но зато он полон был необыкновенной свежести. Собственно, то вообще был не ветер, а одна только свежесть в чистом виде.

Потапов поднялся, оцепенение отпустило его. Нет, это неправдой было бы сказать, что он почувствовал некий прилив энергии, просто он понял, что снова может работать. Вот и все.

Я ведь где-то совсем недалеко, сказал он себе, совсем недалеко от места назначения. Надо идти и идти вперед. Все мне понятно, дорога прямая. Лишь бы не упасть. Но я не упаду. Сил у меня хватает.

Он еще несколько раз нырял в сон и выплывал на поверхность, где была его работа. Но вдруг около пяти часов вечера он остановился перед совершенно запертой проблемой. Потапов это сразу понял, отложил карандаш. Сердито и напряженно смотрел на бумагу. Вот она, стена. За нею сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, а в яйце та самая игла, на конце которой Кащеева смерть… Все ясно! Но стену было никак не преодолеть.

Я просто отупел малость, подумал Потапов, устал и отупел. Он положил