Блики, или Приложение к основному - Василий Иванович Аксёнов

Ознакомительный фрагменти в упор её не замечавшие, напротив, расправив гребешки, стали крутиться петушками возле, в чём и я, втихую и по-соседски, задумал поспеть, но, проводив как-то Аню после танцев до ворот и услышав от неё, младше меня всего-то лет на пять, на шесть: «Дядя Ваня, не надо», – пыл поумерил, надежду у ворот, однако, не оставил. А ещё:

Жила в Каменске Маша Кривая с сыном Сашкой. Фамилия у них была Сушаковы, но так их мало кто называл, разве что педагоги, и то лишь очно. Маша косила глазом, а потому и была отродясь «Кривой», у людей в этом слове никакой злобы, как о погоде, у Маши, как на погоду, никакой на то обиды. Ну а сын уж по матери, как водится, да по изъяну речевому: Сафа Кривомафын – и всё тут, хоть раскались и тресни. Был у Маши ещё один сын, от военнопленного, Гриша, жили они на другом краю села, а поэтому я его и не знал, поэтому его и не помню, помню одно лишь: паренёк идёт, а мы кричим ему: «Власовец!» Рассказывали, что наняли его как-то во время сенокоса соседи с ребёнком понянчиться. Вернулись с покоса, отпустили Гришу, а после хватились: пятидесятирублёвки под скатертью нет. Сумма невелика, конечно, по-новому – пятёрка, но тогда и такие деньги мало у кого заводились, а заводились, так не от ветру, а через горб, а оттого и отношение к «копеечке» было иное, ибо воистину: всё относительно. Подняли соседи шум до небес, безответной Маше скандал закатили публичный, сраму на неё навесили – втроём не унести, а часом позже сунулся хозяин в пиджак и обнаружил в кармане пропажу. Совести и воли хватило, пришли к Маше, извинились, перед людьми её обелили, но поздно – вороны помогли найти Гришу, всплыл парень неделю спустя со дна кемского. Большой, говорят, уже был, лет двенадцати. А то, что с Сафой у нас отец общий, это я узнал уж потом. Я спросил: «Как?» – а мама ответила: «Как, как. Да просто. Развозила Маша на лошади почту по деревням, почта-то раньше на всю округу только здесь да в Ялани была, и отец ваш, тот тоже всё в дороге, дома не бывал, вот и получалось, что часто оказывался с ней, с Машей, в одних санях или в телеге… ну да чё старое ворошить, вспомнил дурно – осудил, а судить – наше ли дело… ей, Маше, тоже пришлось, всю жизнь из дегтярных штанов не вылазила». Трудно мне представить, да и, вспоминая маму, представить больно отца Синдбадом или Казановой, но грех был, и свидетельствовал тому не один Сафа – всех собрать, так мест в избе, чтоб рассадить, не хватит. Многим отец подарил жизнь. И я не в осуждение: жизнь подарил – не смерть же.

Снег в том году выпал первого сентября, провалялся на земле под дурную погоду сутки, назавтра сошёл бесследно и не являлся затем в Каменск до самого ноября. Держалось сухо – поначалу тепло, потом холодно. Тракт мой зацементировался, строгать его грейдером было бессмысленно, что и начальство понимало, а потому напрасно нас и не гоняло. Днями просиживал я в доротделовской конторе, писал для дистанции соцобязательства, паклевал ради передышки стены гаража – каждую осень паклевать приходилось, так как весной вся пакля из пазов оказывалась в гнёздах у ворон, сорок и воробьёв, – но большее время проигрывал в «очко» с наезжающим из Елисейска дорожным мастером, за что соответственно выигрышам или проигрышам и получал по им же заполненным нарядам. Мастер, как говорил он сам, летал когда-то пилотом на «ТУ», потом отсидел за убийство тёщи («довела»), был изгнан из авиации и назад не принят, работал дворником, кочегаром, пожарным, слесарем – кем только ни работал, а достиг всё же мастерства, и не только в дорожном деле, но и в картёжном, так что получал по нарядам я вроде много, а домой приносил с гулькин нос. Другие же биографию мастера освещают иначе: закончив во время войны ФЗУ, работал он стрелочником, залез однажды на берёзу, чтобы раньше увидеть проходящий поезд, увидел, прыгнул и зацепился ватником, курткой и ремнём за обрубленный, торчащий фигой сук, а пока пуговицы и ремень расстёгивал, пока из шлевок тугих, болтаясь на весу, его вырывал, состав проскочил и где-то неподалёку с другим встретился… Но дело не в этом и речь не о том.

Срок пришёл… или так тут: истёк срок. Стёпа, оставив Аню на попечение другу Сафе, уехал в Черногорск познавать секреты киноаппарата, как с ним управляться, а Сафа и Аня среди прочих – в Полоусно, в интернат, чтобы начать и закончить десятый класс. А уж дальше вот как: на каникулы в ноябре Аня и Сафа вернулись влюблёнными – Аня в Сафу, Сафа в Аню – и удивляться тут, полагаю, особенно нечему: оба видные – как он, так и она. Прилетел на праздник и Степан, про дела свои сердечные кем-то уже осведомлённый. Ситуация, казалось бы, ординарная, но в Каменске тогда об этом только мужики, пожалуй, да собаки не судачили – первые по своей чёрствости, вторые по занятости: свадеб был у них сезон. Да и что уж там, все ж на виду…

А за год до этого, после какого-то кульпросветного училища в Исленьске назначился к нам завклубом Серёжа Зарх. Я маялся, на что свои имел причины, Серёжа, по городу тоскуя, томился от скуки и безделья «в такой глуши», и слабой утехой для нас служила совместная пьянка, тихая и унылая – так мне сейчас кажется, тогда же представлялась бесшабашно удалой, с развесёлым по пакости похмельем. У подвыпившего Серёжи и возникла мысль сыграть в клубе пьесу. И вот что мы: искали, искали в клубной библиотеке что-нибудь подходящее, но ничего, кроме «Чайки» и «Любови Яровой», тут же нами отвергнутых, не нашли и сами написали за две ночи драму. В каком-то таёжном, согласно сюжету, посёлке живёт молодая, красивая, естественно, баба, а муж у неё парень крутой и сидит то ли за грабёж, то ли за хулиганство. Муж сидит, баба сохнет, время, отмечаясь у чтеца за кулисой, идёт, и тут, как на грех, заезжают в посёлок геологи. Работа работой, а жизнь есть жизнь – и у одного из геологов намечается с героиней роман. Ну а однажды, хмурой, естественно, ночью, в проливной, разумеется, дождь в облитой из бачка водой плащ-накидке возвращается отсидевший, но лучше – сбежавший муж. С ходу, с порога, возникают разборки,