Шарик над геджеконду - Александра Нарин

– Придурки, – крикнул Фатих, оглядываясь, – ей нельзя мокнуть после болезни!

Он потянул её дальше вдоль пролива, который показывался между старыми ялы. Стены ялы и маленькие пристани сходили в неспокойные воды.

Пока шли жилые квартала, убийцы не стреляли. Возле кладбища Наккаштепе, один из них выстрелил, но пуля, ищущая плоти, не достигла цели. Только запах серы пролетел и был потушен каплями.

Остро стало в горле, кулак боли бил под ребро, дождь лез в глаза, и силы оставались позади, разбросанные, как лохмотья. Туннелями в подбрюшине моста поднялись к автобусной остановке, измокшие и жалкие. Следом ползли убийцы, касаясь сырых бетонных стен.

Автобус повёз их через мост, на высоте, до которой не долетают и чайки. В эти минуты, упав на кресла, они дышали резко и готовились спасаться. В спальном районе, безликом от осени, вновь спустились в метро. В подземный лабиринт скатились и убийцы, прибывшие на такси следом.

Прятались они в киосках свежего сока и в лифтах. Перешли на фуникулёр, потом на другую ветку метро, помеченную на схеме зелёным М2. Добрались до базара и вошли в его паутину. Пот и дождь перемешались на них.

Но и зайцы теряют силы, дорогие гости, и гончие.

Поворачивая в дебри базара, Лайлели содрогнулась – возле лавки, в которой продавали портреты президента и зеркала, стоял уродливый карлик, покосившийся, как неуклюжие дома, соединившие крыши за спинами беглецов.

Базар закружил переплетением ходов, сотами арок, мясом, приправами и кожаными куртками, пахнущими густо. Звёзды перепугано трепетали в стрельчатых окнах покатого полка. В каждом из боковых туннелей базара, подсвеченных лампадами, видела Лайлели карлика. Он, видно, перемещался по воздуху через стены, словно факир, странствующий по снам.

«Арки никогда не спят», – вспомнила Лайлели старую пословицу. От страха сжала она руку Фатиха. Он же выискивал дорогу в извивающихся галереях, среди расписных чаш, тканей и задумчивых покупателей. А когда глаза их встретились с глазами убийц, ожидающих за анфиладой дуг в красно-синей мозаике, показалось, что луна разорвалась на тысячи лоскутков.

Лайлели и Фатих рванулись в сторону к проходу в улицу, словно птицы, на чьи крылья уже наброшены сети. Но вместо улицы, которая повела бы их в новые пространства, они оказались в глухом тупике, среди стен, в древней кладке которых росли тонкие деревца и мох, среди картона, что сбрасывали сюда торговцы, и этажей, засыпанных старьём.

Они заметались внутри обветшалого колодца, как в ловушке, пытаясь карабкаться к ночным небесам, заострившим глаза.

XVIII

Только однажды был Халиль в Москве. С тех дней сохранилась у него фотокарточка, размытая, словно после ливня. На ней серо-голубым мрамором сверкала станция метро, а сам Халиль стоял молодой с широкой и прямой грудью.

Отец Халиля умер в прошлом веке, сыновья, касаясь гроба, произносили: «Спасибо за страну», один Халиль не произносил ничего.

Матери его исполнилось сто лет, но она ещё ходила сама в дома своих семерых детей, рассыпанных вокруг базара, как плоды у дерева. Даже в старости нетерпеливая курдская кровь носила её по округе, как сухую ветку носит течение Тигра.

Старушка не терпела одиночество младшего сына. Жизнь он провёл холостяком из-за любви к русской женщине. Находила мать множество невест, послушных и строптивых, чернооких и рыжеволосых, но никого не хотел Халиль, кроме иностранки.

– Я не могу потерпеть твою почтовую невесту! – говорила мать.

– У меня с ней самые лучшие отношения, – говорил Халиль.

– Какие другие отношения ты знаешь? – ворчала мать. – Эта Елена без ума от тебя и кипит страстями, вот ты и не смотришь на девушек, воспитанных скромно.

– Русские женщины заботятся о своём весе и не подвержены капризам, – замечал Халиль.

– Твоя жизнь прокиснет из-за этой ерунды! – отвечала мама.

– Два курда спорили, с какой стороны неба покажется Сириус, и порезали друг друга ножами, – примирительно говорил Халиль. – Ваша кровь, мама, смешалась с кровью крестоносцев в Средние века.

Ради Елены ездил Халиль в Москву, искал место, где поставить лавку и продавать русским людям закуски востока. Он любил пряморечивых русских людей. Он был счастлив с Еленой, женщиной с волосами, окрашенными жёлто, хрустальными глазами под маленькими ресницами. Знал он с ней восхитительную радость, похожую на вид с крутой горы.

Халиль думал жениться на Елене, но не мог привести её к себе, потому что во времена их молодости, мужчины ещё не привыкли к северным женщинам и их зимней красоте. Они бы смотрели на Елену, выкрикивали бы ей разные слова, какие нельзя кричать женщинам. Он бы сошёл с ума, Халиль, думая о том, как Елена одна идёт до базара. Он бы сотрясался от ревности.

Халиль приехал в Москву, желая продавать русским людям закуски востока, и жить с Еленой в стране, где не нужно ревновать до самоотречения. Он осмотрел Москву и сфотографировался в метро, а потом вернулся домой собирать деньги. Он мечтал, как в морозный день полетит дымок от его мангала по широким, как стадионы, проспектам.

Тринадцать лет собирал он деньги на открытие киоска, звонил Елене и говорил с ней на русском языке. На четырнадцатый год Елена устала ждать и слушать слова подруг: «Где твой ум, разве можно им верить?», «Время твоё уходит», «Не теряй голову, сразу было понятно, что он настроен несерьёзно».

Елена поверила подругам и не поверила Халилю. Елена вышла замуж за русского человека. Теперь у неё росли внуки с хрустальными глазами, а Халиль сидел один, погубленный любовью. Шести его братьям дети также подарили внуков – утешение старости, а у него не было никого, кроме него самого и лавки женского белья на базаре.

В углу убогого балкончика он насыпал панировочных сухарей зимой, а летом оставлял воду для птиц, отчего ветхий пол и перила были в помёте. В доме пахло оловом, потому что по вечерам он любил паять микросхемы.

Он смотрел концерт по телевизору и пил чай, размышляя о том, что только в его стране в заварке нет радиации. От звучания саза боль шаталась внутри души. В тупике, куда выходила дверь его кухни, раздались крики, похожие на жалобный скрип улетающих журавлей. Он открыл дверь и впустил сначала Фатиха, а потом Лайлели.

– Кто вы, дети? – спросил он и погасил свет кухни, в то мгновение, когда убийцы вбежали в тупик, и когда Айяз отчаянно закричал:

– Лайлели, пожалуйста, выходи, милая сестра! Сестричка, выходи, потому что я должен убить тебя, Лайлели! Выходи, проклятый жестянщик! Идите сюда оба, псы. Меня послали очистить честь нашего рода!