Дар Изоры - Татьяна Алексеевна Набатникова

Апреликова О. С. виновным в злостном нарушении правил паспортной системы и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на один год». Из решения исполкома райсовета: «Выселить гражданку Апреликову из Москвы в административном порядке сроком на два года». Из личного дела Апреликовой на автозаводе ЗИЛ: «В связи с извещением о выселении из Москвы уволить Апреликову А. И. ...»

Я с трудом расклеил глаза. За покерным столом сосредоточенно играли, у каждого в зубах по сигарете, из другого угла донесся голос Вовки Кудрявцева: «Наши деды свой авторитет пропили, отцы проели, а мы проспим»; смех, мы веселые ребята и труженики, но никто из нас не умеет, посмотрев в глаза человеку, проникнуть в его сердце, а если этого нет — как судить? Еще три года — и мы начнем выносить такие же приговоры.

— Из приговора: «Апреликова виновна в злостном нарушении правил паспортной системы: будучи выписанной из Москвы, она продолжала проживать без прописки. Подсудимая виновной себя признала и пояснила, что выезжать из Москвы ей было некуда. Назначить Апреликовой наказание в виде лишения свободы сроком на один год». Показания Апреликовой: «Отбыв наказание, я поехала в Орловскую область по направлению, но меня там на работу не приняли, сказали, что им престарелые не нужны. Жить мне было негде, и я приехала в Москву». Из решения исполкома: «Жилая площадь по прежнему месту жительства в настоящее время свободна, но в связи с осуждением к одному году лишения свободы Апреликова право на площадь утратила. В предоставлении жилой площади отказать».

Платон сказал бы:

— Преступнику выгоднее понести наказание, чем избежать его. Потому что наказание зла утоляет в человеке потребность гармонии и справедливости. Гармония и справедливость делают человека счастливым, а беззаконность разрушает необходимое личности равновесие.

— А я убежден, что всякий человек без исключения преступник, — заявил бы следователь Сигизмунд. — Остается только выявить его преступление. Я умею это делать. Мой метод — свободные ассоциации. У кого что болит, тот о том и говорит. Я веду допросы, просто беседуя о жизни. Обмолвки, описки, очитки помогают мне выявить «направленность» мысли.

— Несправедливо ваше предубеждение против всякого человека! — оскорбился бы Монтень.

— Мое предубеждение? — удивился Сигизмунд. — А «первородный грех» я выдумал?

— А я не отрицаю сознательного моего преступления, — заносчиво сказал Феликс. — Из уважения к свободе воли я готов лишиться физической свободы и буду доказывать, что сделал это, потому что хотел. Когда в идею вложено столько сил, от нее уже не отречься. Тогда ценность ее уже, безусловно, дороже жизни. Как ребенок для матери. И тогда предательство идеи — преступно.

— Во-первых, никакой свободы воли нет, все детерминировано, — изрек Сигизмунд. — Другое дело, что вы психически больны. Это снимает с вас часть ответственности.

Монтень за Феликса вступился:

— Вам кажется ненормальным его презрение к трусости? Презрение к тем, кто страшится назвать смерть по имени! Вы знаете, древние скифы были непобедимы: они сражались, все время отступая, ведь у них не было ни полей, ни городов, ни домов. Но у них были могилы предков, и если враги приближались к местам захоронений, то могли увидеть, как скифы могут стоять, не отступая. Феликс не может отступить от своих убеждений — вам это кажется ненормальным?

Ницше презрительно произнес:

— Люди черни хотят жить даром. Но мы, которым отдалась жизнь, мы постоянно думаем о том, как бы получше ей отплатить! Мы ничего не хотим иметь бесплатно, менее всего — жизнь. Мы не ищем наслаждения там, где не даем его! Всякое благо ниспосылается нам за плату, и плата эта — то неизбежное зло, которое содержится во всяком благе.

— Вы говорите заносчиво и избыточно красиво, — осадил его Сигизмунд. — Вы просто многого не знаете о психике человека.

Феликс ему говорит:

— Я презираю смерть, которой вы хотите напугать меня!

Тогда Монтень победно взглянул на следователя и, гордясь Феликсом, подвел итог:

— Есть ли у вас дети, господин следователь? Не приучайте их к стыду и наказанию, если хотите, чтобы они боялись этих двух вещей. Приучайте их к поту и холоду, к ветру и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которые им надлежит презирать! Пусть они относятся с безразличием к тому, во что одеты, на чем спят и что едят, пусть они решительно привыкнут ко всему!

И с этими словами он встал рядом с Феликсом, будто это он создал и воспитал такой героический образец человека.

Сигизмунд усмехнулся:

— Превосходно. Превосходно иметь дело с таким... э-э... достоинством. Скажите же прямо, гордый учитель, называется ли ваш ученик убийцей?

Идеальный следователь Сигизмунд умел себя не пощадить. Он раздражал собеседников как бы низменной стороной своей природы, и от перегрева они начинали газить и парить. Возгонка шла, превосходный был технолог, управлял психикой своих собеседников. На самом деле он отнюдь не устранял высшие начала жизни.

Монтень, пригвожденный его прямым вопросом, собирался с мыслями:

— Карнеад говорит: «Если ты знаешь, что в таком-то месте притаилась змея и на это место, ничего не подозревая, собирается сесть человек, чья смерть принесет тебе выгоду, то, не предупредив его об опасности, ты совершаешь злодеяние, и притом тем большее, что твой поступок будет известен лишь тебе одному».

— Ага, значит, вы признаёте, что он убийца!

— Этим я только хотел сказать, что лишь один Феликс может знать, убийца он или нет. Никто другой тем более не может обвинять его.

— Как же в таком случае быть с наказанием? — любопытствовал Сигизмунд.

— Казни скорее обостряют пороки, чем пресекают их. Они порождают лишь одно стремление: не попадаться.

— Но я только что говорил, — вмешался Платон, — что в безнаказанности страдает высшая потребность человека в гармонии и справедливости!

— Заткнись, кретин! — простонал сквозь зубы Монтень.

(Ой, это не Монтень, это сказал кто-то за покерным столом!)

— Помолчите, безрассудный юноша, — вполголоса проговорил Монтень, — вы мешаете моей политике. — И громко добавил: — Рассказывают про литовского князя Витольда, что он издал закон, по которому осужденные должны были сами исполнять над собой приговор, ибо он считал, что ни в чем не повинные третьи лица не должны понуждаться к человекоубийству.

—