Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

36

Когда Пахарев пришел домой, то было уже совсем темно. У хозяйки теплилась лампада, освещая позолоту икон и отбрасывая робкий мигающий свет на деревянные стены. Сама тетя Сима стояла на коленях перед иконостасом с псалтырем в руках, качалась и пригибалась к полу, нараспев читая псалом: «…ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные, говорят со мной языком лживым; отовсюду окружают меня словами ненависти, вооружаются против меня без причины, воздают за добро злом…»

Он вздрогнул от охватившего его дурного предчувствия, поднялся к себе, шагая в темноте, и долго не мог успокоиться. Он был обманут в самых лучших чувствах… И как обманут! Он вздул огонь. Первое, что ему бросилось в глаза, был портрет основоположника педагогической науки и народных школ в России Константина Дмитриевича Ушинского. Пахарев еще мальчиком учился по его книгам «Детский мир» и «Родное слово». Именно оттуда он почерпнул все первоначальные сведения по русской истории, по географии, по естествознанию и грамматике. Особенно трогательны были сказки, рассказы и басни, очень художественные, умные, поучительные, доступные и близкие малышу из народа, подобранные умело и принадлежащие лучшим авторам России. Он и до сих пор помнит их все. Это они пробудили в деревенском мальчугане неискоренимую любовь к родному слову, к России. Петеркины перечеркивают эти заслуги Ушинского и, наоборот, подчеркивают его ограниченность временем; ведь даже первостатейных гениев человечества и тех ограничивает время.

Растревоженная мысль Пахарева извлекала из закромов памяти все усвоенные в институте запасы фактов, относящихся к деятельности Ушинского.

Удивительны и до сих пор его ясные и верные принципы воспитания. Важным элементом нравственного наставничества он считал личный пример учителя. Воспитательная сила изливается только из живого источника человеческой личности. Он требовал, чтобы учитель стоял на высоте своего призвания, а если таким быть, то надо самому до гробовой доски учиться. Эта идея особенно была выстрадана и усвоена Пахаревым. Теперь Пахарев в истинном свете представил себе все, что хотя бы и вскользь было сказано Петеркиным о славных деятелях русской культуры, и еще больше распалился и ужаснулся, что не опротестовал это тогда же, был слеп. Кощунство этого двуликого Януса принимал за «передовые взгляды» и неподдельную революционность. Каждый, даже самый величайший, деятель русской культуры был им отмечен только чем-нибудь низменным и постыдным: Петр Великий страдал дурной болезнью, Крылов объелся кашей, Достоевский — эпилептик, Успенский — пьяница, Некрасов — картежник, и так далее. Для низкого душой человека не существует возвышенного в мире. И всегда, когда бы ни заходила речь о борьбе с пережитками капитализма, он всегда призывал к разрушению русских памятников старины, к осмеянию русских национальных традиций и был рад, если где-нибудь разрушили памятник прошлого, или осквернили реликвии, или повредили библиотеку, или испортили древние фолианты, расхитили старый купеческий особняк или смели с лица земли вековую, с дворцами и палатами, барскую усадьбу. Как-то речь зашла о пушкинском имении в Болдине, которое было очень запущено, и он съязвил при этом:

— Пусть пустеет, чтоб ему пусто было.

Ему очень нравился лозунг: «Сбросим Пушкина с корабля современности», и он его постоянно кстати и некстати произносил. Это он прозвал лирику — «сопли-вопли» и пустил через Рубашкина в речевой обиход школьников. Он брезговал художественной литературой, называл ее словоблудием, фабрикацией вранья и выдумки, если снисходительно что и признавал, то «литературу факта» и в таинственных намеках давал понять, что так думают и все его лучшие друзья, которые собираются даже издавать журнал, посвященный пропаганде этих идей. Журнал будет называться «Настоящее» и, по-видимому, найдет и материальную и идеологическую базу в Сибири. Этот неистовый ревнитель «литературы факта», готовый стереть с лица земли все, что напоминало о России до 1917 года, не раз полушутя осмеивал «торчащий в тоску» Нижегородский кремль на Волге, как «оплот феодализма и империалистической глупости».

«Как я не замечал эту каинову печать на Петеркине, печать цинизма и нигилизма», — думал Пахарев, мечась в тоске и ужасаясь своей снисходительности к этому хамелеону.

В воспаленном воображении Пахарева теперь уже все, исповедуемое Петеркиным, принимало зловещий оттенок. Свое презрение к деревенской России Петеркин любил замаскированно, но злобно выражать, особенно тогда, когда в его присутствии находились люди, нежно любящие Есенина. Всякий раз, когда заходила речь про Есенина, он тут же размашисто расстегивал ворот воображаемой косоворотки и сиплым голосом, точно в пьяном угаре, произносил четверостишие, которое гуляло по России с легкой руки одного столичного литератора:

Ах, засосал меня, братцы, город,

Не увижу родного я месяца.

Расстегну-ко поширше я ворот,

Чтоб способнее было повеситься.

Из всех литературных журналов Петеркин читал только «На посту», считая себя напостовцем, и цитировал из журнала строчки, которыми поносились лучшие и способные литераторы России. Он подал мысль напостовцам завести в журналах «черную доску» для поношения неугодных напостовцам писателей, и это после было твердо внедрено в литературный быт.

— Доколе?! — вскричал Пахарев и даже напугал хозяйку. Она высунула голову с лестницы и перекрестилась. — Доколе будут путаться в наших ногах эти ретивые, тщеславные краснобаи… варяги…

Он оделся и отправился к Василию Филиппычу. Василий Филиппыч лежал за мольбертом в постели и кашлял. Рядом на столике — пузырьки с микстурами. На мольберте находился начатый портрет какой-то городской купчихи с огромными отурами, в ярком розовом платье с воланами и с розой на груди. Купчиха сделана под Кустодиева, сладко улыбалась и была вся в голубых бантах.

Пахарев извинился за поздний час посещения и рассказал о своем столкновении с Петеркиным. Потом он спросил, не признавался ли Афонский перед смертью в чем-нибудь, не жаловался ли на кого-нибудь. Смерть была уж очень неожиданной и загадочной.

— Извели его… Извели, — произнес уныло старик.

— Да кто же его извел?

Старик ответил не сразу.

— Да ты же, Семен Иваныч, и извел, кому же больше.

— Как вам не стыдно, Василий Филиппыч, вы знаете, как я все время о нем беспокоился.

— Знать-то знаю, да вот видишь. Сперва он очень печалился, что из учителей его шугнули и ты его в библиотекари произвел. И все только повторял: «До чего же я могу дойти по шкале снижения… Латынь и греческий знаю, как никто в городе. Все видел, всю Европу изъездил. В гимназии тридцать лет трубил и только одни похвалы имел от начальства… А тут вдруг стал непригоден». А как только услышал, что его в дворники хотят определить, так и совсем затосковал. А когда Петеркин на него принялся топать и кричать: «Пережиток… Мелкобуржуазная прослойка», и всяко,