Юность - Николай Иванович Кочин

всегда на запоре. Боялась в лес ходить, даже на речку, даже в парк. В доме коридоров боялась. «Заговорщики, говорит, они всегда в темных местах прячутся». А мужики каждую ночь валили лес, от этого она спать не могла. Удары топора ее лишили сна и покоя. Сидит в спальне, шторы опущены, окна ставнями прикрыты, прислушивается к острому тяпанью топора и вся дрожит и твердит, как малое дите: «Пусть рубят, пусть растаскивают, только бы меня не зарубили. У них, у бунтовщиков-мужиков, со времен Разина да Пугачева топор в ходу». Подошла пора, деньги все прожили, вещи промотали, прислуга стала разбегаться. Но барыня сильно стала верить — вот сибирский адмирал придет и все станет по-старому. Целыми днями карты раскладывает с монашками и горюет: «Ах, зачем я, дура, за белого генерала замуж не вышла! Жили бы за границей, при порядочном правительстве». Все велела посылать в Париж телеграммы, умоляла друга ее спасти. Да на почте не принимали, смеялись. Чтобы ее не огорчать, мы говорили — телеграммы отосланы. И ведь верила. Каждое утро спрашивает: «Ферапонт, из Парижа ничего нету?» — «Нет, барыня, нету, но по всему заметно, заготовляют ответ». Так она целыми днями на дорогу глядела, не идут ли с почты, не несут ли ей телеграммы. Совсем глупенькой стала. А тут не только до Парижа, но и до губернии письма не доходили, на цигарки раскуривали.

Бывало, хоть французские романы читала, а теперь ночами сидит над оракулом. Ей монашки оракул достали: «Новый полный оракул и чародей, предсказывающий будущее по предложенным вопросам с присовокуплением легчайшего способа гадать на картах, бобах и кофе». Бросала она на круги широкой карты оракула шарики из хлеба и загадывала: «Вернется ли незабвенный наш государь-император?». Ответ гласил: «Набирайтесь терпения, терпение и труд — все перетрут». Она спрашивала: «Кто есть Керенский: антихрист или вор?» Ответ получался: «Придет время, и все разъяснится». «К чему мы идем, куда мы катимся?» — задает она. Ответ: «Бог знает, да не скоро скажет». И долго она с приживалками мается потом, пробуя разгадать тайный смысл мудрых ответов. Один раз загадала: «Скоро ли моя кончина?» Ответ получился: «Какие страшные оброки смерть собирает от людей». «Это про меня», — говорит. С этой поры она в окна даже смотреть перестала. За каждым кустом ей чудился мужик с топором. А в парке уже пасся крестьянский скот, пастух играл на рожке. Так, бывало, и задрожит вся: «Я, говорит, знаю, что это такое, под такую музыку благородных режут». И даже запретила прислуге носить крестьянский сарафан — и сарафан ее пугал. Деревенские ребятишки вылавливали в прудах карасей, хозяйничали в огороде, топтали клумбы, и она говорила всем: вы их не трогайте, вы им не мешайте и не перечьте, чтобы не вздумали вспомнить о нас и не пришли ко мне в спальню. И спала она уже не в спальне своей, а на кухаркиной кровати. И вот, когда услышали мы, что в Сибири в самом деле объявился друг дворян Колчак, каждую ночь стали наезжать к нам помещики-соседи. В гостиной запрутся и разгадывают карту России: вот тут адмирал идет, вот тут захватит город, а глаза так и блестят, так и бегают. Раньше, бывало, разговоры у них все про сладкую еду были, про забавы, про Париж, про наряды. А теперь все только адмирал да адмирал. Монашки даже молебны в честь адмирала служить в доме стали.

Один раз призвала меня барыня, светла как на именинах, сдержаться не может от радости: «Ну, Ферапонт, конец нашему страданью. Адмирал на Урале. Вот-вот к Волге подойдет. Помнишь пятый год? Когда мужики с вилами на нас шли? Когда казаки приехали и им всыпали? Как бунтовщики прятались тогда в страхе за овины, на сеновалах да в хлевах! А молодцы-казаки их и там доставали шашками да нагайками. Так вот, сейчас им еще хуже будет».

А на другую ночь слышу, кто-то окно мое царапает. Какая кому забота в такую пору? Был у нас распроединый потайной лаз в огороде, так его никто, кроме своих, не знал. Зажег я свечу, прислонился к окошку и различаю впотьмах: батюшки-светы, да ведь это наш молодой барин в солдатской рваной шинели да в шлеме, как тогда продотрядники ходили. У меня даже в ноги вступило. Но впустил. И верно — он. Не брит, весь в грязи, видать, по болотам вяз да по лесам хоронился, худ и рван. Я заплакал от жалости: «Барин, говорю, милый барин, да как же это так, ты — чистая пролетария». «С Урала с тремя фунтами хлеба сюда пробрался, будешь пролетария. Где мать?» Я разбудил ее. Так они бросились друг дружке на шею и всю ночь так-то прошептались. Одно понял: адмирал хочет взять Москву и сюда идет к Волге. «Я сейчас, — говорит барин, — сюда послан не зря. Подготовлять надежный тыл. А при таком деле и жизни ничуть не жалко. Выметем всех их грязной метлой, чтобы и духом их не пахло». Обнимаются и плачут, плачут и молятся, молятся и опять обнимаются. Раньше у нас и икон-то не было, и барин иначе попов не называл, как «долгогривые», а теперь с попами связался, крестится истово, как монах. Собрал нас всех и прочитал манифест Колчака. Дескать, большевики немцам Россию продали, а он идет спасать Россию и потому на свою совесть принял, говорит, страшную тяжесть верховной власти. Да поможет нам господь всемогущий. Слушают они это и плачут. «Если, говорит, мамаша, сюда верный человек явится и понадобится кров и пища, то вот тебе будет знак». Вынул крестик из-за пазухи медный, дешевенький, такие носят мужики на веревочных гайтанах, — вот, говорит, тебе знак. Кто с ним явится, тот и наш, значит, от меня, и во всем ему доверяй и содействуй!

Под утро барин исчез.

А вечером того же дня вдруг является ко мне наш Санька Мороков. У меня мурашки поползли по коже. При одном упоминании его имени мы всегда вздрагивали. А тут, вот он — в натуре. «Ты, старик, чью сторону держишь?» А у меня и руки, и ноги трясутся. Стою перед ним в подштанниках и лепечу: «Ничего не знаю, ничего не видел. Был ли он, не был ли…» — «Ты сплататоров сторону держишь. Тебе светлейшие князья в погонах дороже трудового народа? Народ кровью поля России поливает, а тебе тут около светлейших тепло, светло и в зад не дует? Они — отребье Николая Кровавого, им податься некуда, как только к адмиралу, а ты — лакейская шкура, лизоблюд, холуй, ты