Алчность - Анита Берг

— Да, Дэйв, еще одно: с семьей Черити что-то не в порядке. Ее родственники частенько попадали в сумасшедший дом, рано умирали или, как считается, спивались. А ведь если все дело действительно в хорее Хантингтона, именно этого и следовало ожидать — раньше эта болезнь была не известна науке.

— Уолт, да приди же в себя: с шестилетним ребенком может случиться что угодно! Давай пока не делать поспешных выводов, сначала мы все как следует проверим. Подумай вот о чем: нигде не упоминается, что хорея Хантингтона может развиться в столь раннем возрасте.

— Я уже думал об этом, — бесцветным голосом ответил Уолт.

Доктор промолчал.

— А что ты сказал моей жене?

— То, что она хотела услышать: что у Хэнка растяжение связок, но ему придется сдать кое-какие анализы. Советую тебе пока что не тревожить ее.

— Договорились.

Повесив трубку, Уолт попытался взять себя в руки. Ему отчаянно хотелось броситься домой, сжать Хэнка в объятиях и так защитить его от всех неприятностей.

Это была хорея Хантингтона: редчайшая болезнь, захватывающая целые семьи. Разумеется, Уолт вспомнил предупреждение матери о том, что семья Хорнбимов поражена безумием, что многие ее члены умерли молодыми. Дело было не в безумии: Хорнбимы просто выглядели такими. Частые падения, плохая координация движений и в итоге неспособность общаться с людьми — и все это из-за дефектного гена. Еще хуже было то, что болезнь поразила Хэнка уже в шестилетнем возрасте. «Ну почему Бог был так жесток к нему, почему не дал спокойно пожить, как многим другим, до двадцати пяти или тридцати лет?!» — повторял впавший в отчаяние Уолт. Кроме того, в молодом организме болезнь развивалась намного быстрее, чем в зрелом: мышцы быстро усыхали, и мальчик прямо на глазах становился беспомощным.

На два года Черити будто впала в безумие. Ее горе было столь велико, что она почти не могла спать; она утратила интерес ко все-. му на свете — к дому, друзьям, саду, к собственной внешности — и все время занималась только сыном. Она буквально душила мальчика своей навязчивой опекой.

— Черити, дай ему немного свободы. Позволь ему ходить в школу — ведь он этого так хочет, неужели ты не видишь? Мы должны, пока это возможно, пытаться относиться к нему как к нормальному ребенку, — сказал жене Уолт. Они сидели в столовой и завтракали — вернее, завтракал один Уолт, а Черити лишь одну за другой курила сигареты и изредка делала глоток черного кофе.

— А что если он упадет и поранится? Что если другие дети станут толкать его?

— Черити, учителя знают, что нужно делать в таких случаях, они ничего такого не допустят. Ты не забыла, что мы беседовали с ними на эту тему?

— Тебе абсолютно наплевать на сына, вот в чем дело.

— Ты сама знаешь, что это не так.

— Тогда почему ты ничего не делаешь?

— А что я могу сделать? — беспомощно развел руками Уолт.

— На тебя работает столько лабораторий и столько ученых! Если бы ты не был таким мерзавцем, то заставил бы их отыскать лекарство для твоего сына. — Черити в очередной раз заплакала.

— Все, что я могу, я делаю. Это жизнь, а не голливудское кино: лекарства не изобретают за одну ночь. На такие вещи уходят годы кропотливых исследований.

— Но разве у нас есть эти годы?! — резко бросила женщина.

— Исследования начались задолго до того, как мы с тобой узнали о существовании этой болезни. Мы и так поддерживаем связь со всеми специалистами мира, работающими в этом направлении. Больше я ничего не могу. Ты думаешь, если бы я мог что-то сделать, то не сделал бы этого? Ведь он и мой сын тоже.

— Это ты во всем виноват! Это тебе кара за твои грехи: Бог наказал тебя за то, что ты убил собственного отца! — Черити сорвалась на крик. Одной рукой она теребила пуговицы на своем халате, а другой мяла незажженную сигарету.

— Никто ни в чем не виноват, — устало проговорил Уолт, после чего встал и взял свой чемодан и ключи от машины.

На пороге он повернулся к жене:

— Послушай, дорогая, я понимаю, что тебе приходится пережить, — но, ведя себя таким образом, ты абсолютно не помогаешь Хэнку. — Он жестом указал на уже давно пришедшую в запустение кухню. — Позволь ему ходить в школу, он очень хочет быть таким же, как другие дети.

По пути в Нью-Йорк Уолт попытался овладеть своими эмоциями. Но тщетно: машина летела по гладкому шоссе, а за ее рулем сидел богатый и успешный человек в безукоризненном костюме и с элегантной прической и горько плакал, даже не заботясь о том, чтобы вытереть слезы.

Уолт часто думал о том, что салон автомобиля — единственное место, где он может побыть самим собой. Иногда он давал волю чувствам и от злости на проклятую болезнь начинал реветь и рычать, словно раненый лев, а иногда, как сегодня, молча плакал.

А что еще он мог сделать? Они летали в Лондон, Торонто, Вену, Стокгольм, во все места, где могли отыскаться специалисты, способные помочь им. Они испробовали все известные человечеству средства народной медицины. Черити подвергала сына десяткам лечебных диет. Уолт потратил состояние только на поездки, не говоря уже об исследованиях. И все это не дало никаких результатов: с каждым месяцем Хэнк все слабел, и в конце концов, врачи пришли к выводу, что в лучшем случае он скоро умрет, а в худшем на всю жизнь останется беспомощным инвалидом, неспособным даже разговаривать. Одни специалисты говорили, что он ничего не будет чувствовать, что его мозг отомрет, другие утверждали, что он останется в сознании, но его мозг будет заперт в увечном теле, более не способный общаться с внешним миром.

Уолт почти не молился — в отличие от Черити, которая обратилась к религии в надежде, что это может помочь. Но когда он все же возносил молитвы, то просил Бога дать его сыну еще немного пожить нормальной жизнью, а потом забрать его. После этого он всегда чувствовал себя виноватым, как будто предавал своего ребенка или даже убивал его. И тогда он ураганом врывался в исследовательские лаборатории и распекал биохимиков за то, что они до сих пор так и не нашли лекарства от хореи Хантингтона.

Уолт никогда не говорил Черити, что винить во всем следует не его, а ее. Хэнка поразила одна из редких болезней,