Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

и является его долгом не борьба, не гордое противостояние, — то есть и на это его могут вынудить, а все-таки дело его: увидеть и честно запечатлеть, как оно было и есть.

Так — на картине, что там ни говори, с условным сюжетом, аллегорической; в сущей реальности «возле кратера» возникал тип художника не только готового гибнуть, но словно торопящего свою гибель. Несущего катастрофизм в самом себе.

Как Полежаев. Как его «чистовик» — Лермонтов.

Петр Плетнев, друг Пушкина, посредственный стихотворец и проницательный критик (с его суждениями, свидетельствует Вяземский, сверяли свой вкус Пушкин и Баратынский), однажды явил проницательность особого рода.

«Придет время, — сказал он, — и о Лермонтове забудут, как забыли о Полежаеве».

Незачем говорить, что в качестве пророчества — во всяком случае, относительно Лермонтова — это полный провал. Но зато — как точно сведены вместе два имени? Тем более что и сам Лермонтов выказывал к Полежаеву особую симпатию и, что важнее, особенный интерес. Явив его уже тем, что в юношеской поэме «Сашка» открыто подражал полежаевскому греху юности того же названия. А поскольку предшественник пародировал «Онегина», то, выходит, и Лермонтов косвенно примкнул к этому бескровному бунту против Пушкина?

Да какая там косвенность!

Вот воспоминание Екатерины Сушковой, одной из муз лермонтовской лирики, — как «Мишель», слушая исполнение романса на пушкинские слова «Я вас любил», взялся словно бы отредактировать их. По крайней мере начиная со строк: «…Но пусть она вас больше не тревожит; я не хочу печалить вас ничем».

«— О нет, — продолжал Лермонтов вполголоса, — пускай тревожит, это — вернейшее средство не быть забыту.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим…

— Я не понимаю робости и безмолвия, — шептал он, — и безнадежность предоставляю женщинам.

…Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

— Это совсем надо переменить; естественно ли желать счастия любимой женщине, да еще с другим? Нет, пусть она будет несчастна… Жаль, что я не написал эти стихи, только я бы их немного изменил».

Немного? Вот как написал он: «Ты не должна любить другого, нет, не должна, ты мертвецу святыней слова обречена…»

А на пушкинское: «И сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может» ответил, в сущности отвергнув и опровергнув эту жажду любви. И стало быть, полной жизни: «Любить… Но кого же?., на время не стоит труда, а вечно любить невозможно».

Или: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…» (естественно, Пушкин). Нет, возражает тот, кого поспешили назначить его наследником: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг — такая пустая и глупая шутка». Право же, сдается, что Лермонтов, прогремевший стихами на смерть Пушкина (как, отметим, и Полежаев сочинил «Венок на гроб Пушкина»), мог бы спросить себя, опередив известного революционера: от какого наследства я отказываюсь?

Хотя от какого, как раз ясно. Но — зачем?

Вопрос не из самых трудных, если задавать его вообще. Затем, зачем новые поколения выражают недовольство предшествующими, занявшими, видите ли, те места, которых, как ошибочно кажется, не хватает на всех. Но — Лермонтов… Но — неотрывный от него Полежаев, его, как сказано, «черновик», «набросок», его «записная книжка» (надеюсь, читатель не позабыл, что последнее сказано Мандельштамом о Батюшкове, — значит, дело это в литературе не новое, не единичное)… Им-то чем не угодил гармонический мир Пушкина?

Да именно тем, что — гармонический.

Белинский признавал в том же Полежаеве «необыкновенную (!) силу чувства, свидетельствующую о необыкновенной (!) силе его натуры и духа». За многое порицая, тем не менее находил, что тот «и в падении замечательнее тысячи людей, которые никогда не спотыкались и не падали».

Впрочем, и признавал, и находил лишь до определенного предела, когда просвещенный вкус законодателя мод уже начинал протестовать против, как казалось Белинскому, слишком явного нарушения границ — искусства и самой нравственности.

Например: говоря о стихотворении «Живой мертвец», он безоговорочно осуждал Полежаева за «тяжесть падения», с неодобрением отмечал вопль «падшего человека» — тем более что все это и вправду было далеко от «тихого и глубокого вдохновения», от «душевного умиления» (чем радовали критика иные полежаевские стихи).

Что ж, Белинский был прав. Какое уж тут умиление! Какая «тихая грусть», какая «гармония благословений», чего критик искал в разношерстном творчестве Полежаева — в пример и укор его же «диссонансам проклятий и воплей»!

Кто видел образ мертвеца,

Который демонскою силой,

Враждуя с темною могилой,

Живет и страждет без конца?

«Вот мой удел!» — будет сказано далее. Да. Мой! Мой, а не чей-то еще! «Поэт не воскрес, а только пошевелился в гробе своего отчаяния», — укоризненно и картинно выразится Белинский, но мало того: поэт и не стремится к воскресению. Не хочет быть живым. Буквально: «Ах, как ужасно быть живым, полуразрушась над могилой», понимай: ужасно быть полуразрушенным, но, коли иного не дано, менее ли ужасно быть живым? Стоит ли?..

Между прочим: неужели Александр Блок, небрежно назвавший Полежаева «плохим поэтом», запамятовал, чьи строки он, в сущности, воспроизвел? Позаимствовал? Да еще дважды:

Как тяжело ходить среди людей

И притворяться непогибшим…

И — совсем близко:

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться!

Вернемся, однако, к стихотворению, чье цитирование оборвали:

Вот мой удел! Игра страстей,

Живой стою при дверях гроба,

И скоро, скоро месть и злоба

Навек уснут в груди моей!

…Мне мир — пустыня, гроб — чертог!

Сойду в него без сожаленья,

И пусть за миг ожесточенья

Самоубийцу судит Бог!

«Падший человек», — говорит Белинский, не дождавшись от Полежаева воскресения или хотя бы тяги к нему; не просто констатирует, но осуждает. А демон вдохновения в одноименном стихотворении (демон — тут от сопоставления с Лермонтовым не уйти в еще большей степени, чем от сравнения «живого мертвеца» с тем, лермонтовским, который и в могиле не оставлял притязаний на безраздельную любовь женщины: «Ты не должна любить другого, нет, не должна…») — что ж, демон, как известно, это падший ангел. И значит, вот что выходит: падший вступает в союз с падшим. Ангел, низринутый свыше Царем Небесным, дарит вдохновение человеку, который брошен на самое дно бытия земным царем…

Как,