Дублинцы - Джеймс Джойс

Старый Джек согреб вместе головешки куском картона и с большим умом начал раскладывать их поверх круглой горки побелевших углей. Когда вся горка была заложена, его лицо погрузилось в темноту, но тут он принялся раздувать пламя, и его сгорбившаяся тень явилась на противоположной стене, а лицо медленно выплыло вновь на свет. Это было старческое лицо, костистое и заросшее щетиной. Влажные голубые глаза помаргивали от огня, а влажный рот время от времени приоткрывался и, закрываясь, механически делал пару жевков. Когда головешки занялись, он прислонил кусок картона к стене и, вздохнув, сказал:

– Так-то оно лучше, мистер О’Коннор.

Мистер О’Коннор, молодой человек с пепельными волосами, с лицом, которое портили многочисленные пятна и прыщики, только что скатал порцию табака для сигареты в аккуратный цилиндрик, но при обращенных к нему словах в задумчивости ликвидировал свое изделие. Потом с тою же задумчивостью он принялся вновь скатывать табак и, поколебавшись, пришел к решению лизнуть бумажку.

– А не сказал мистер Тирни, когда вернется? – спросил он хрипловатым фальцетом.

– Не говорил.

Мистер О’Коннор сунул в рот сигарету и стал шарить по карманам. Извлек он пачку плотных листков.

– Сейчас дам вам спичку, – сказал старик.

– Не трудись, и это годится, – отвечал О’Коннор. Он взял один листок и прочел напечатанное на нем:

Муниципальные выборы

Биржевой Округ

Мистер Ричард Дж. Тирни, Б.З.Б.[73], свидетельствуя свое почтение, просит отдать ему Ваш голос и Вашу поддержку на предстоящих выборах в Биржевом Округе.

Мистер О’Коннор был подряжен доверенным лицом мистера Тирни вести кампанию последнего в части округа. Погода, однако, не благоприятствовала, а башмаки его прохудились, и оттого он проводил большую часть дня в Зале Заседаний на Уиклоу-стрит, сидя у камина в обществе старого швейцара Джека. Сегодня они так посиживали с самого начала сумерек. Было шестое октября. Дни стали уже короткие, снаружи было холодно и уныло.

О’Коннор оторвал от листка полоску, зажег ее от огня и от нее зажег сигарету. Когда он закуривал, пламя полоски осветило темный поблескивающий листок плюща у него в петлице. Старик внимательно смотрел на него; потом снова вооружился куском картона и неторопливо стал раздувать огонь.

– Да, – продолжал он, – нынче-то уж не знаешь, как их в руках держать. Кто б подумал, что мой до этакого дойдет! Я его выучил у Братьев-Христиан, что мог, для него все делал – а он, вишь, за рюмку. Ну, я его маленько пробовал поучить…

Он отставил устало свой картон.

– Кабы не мои годы, уж он бы у меня поплясал под другую дудку. Взял бы это я добрую дубину да отходил его вдосталь как сколько разов бывало. Мать-то с ним понимаешь нянькается и так и сяк…

– Вот что губит детей, – сказал О’Коннор.

– Уж это без спору, – согласился старик. – А от них-те никакого спасиба, одно бесстыжество. Как приметит, ежели я хлебнул, так давай охальничать надо мной. Это куды же свет идет, когда сын этак смеет своему отцу говорить?

– Сколько ему лет? – спросил О’Коннор.

– Да уж девятнадцать, – сказал старик.

– А почему ты его не пристроишь куда-нибудь?

– Так я с этого пропойного питуха дня не слезал с той самой поры, как он со школы ушел! «Я тя на шее держать не стану, – я ему. – Давай каку работу себе ищи». Да при работе-то как бы не пущая беда: ведь все спустит-пропьет.

О’Коннор сочувственно покачал головой, а старик смолк, неподвижно глядя в огонь. Кто-то отворил дверь и крикнул в комнату:

– Привет! Тут что, масонская сходка?

– Кто там? – спросил старик.

– Вы что в темноте сидите? – продолжал голос.

– Это ты, Хайнс? – спросил О’Коннор.

– Я самый. Так вы что в темноте сидите? – повторил мистер Хайнс, появляясь в свете камина.

Он был высокий, худощавый молодой человек со светло-каштановыми усиками. На полях шляпы у него висели готовые сорваться капли дождя, воротник куртки был поднят.

– Ну что, Мэт, – обратился он к О’Коннору, – как оно идет?

Мистер О’Коннор покачал головой. Старик покинул свое место у огня и, поспотыкавшись по комнате, вернулся с двумя подсвечниками, которые он поднес один за другим к огню и потом поставил на стол. Взорам представилась оголенная комната, и огонь камина потерял весь свой веселый блеск. Стены были пусты, лишь на одной висело предвыборное обращение. Посредине стоял небольшой столик с наваленною на него грудой бумаг.

Облокотившись на каминную полку, Хайнс спросил:

– А он тебе уже заплатил?

– Нет пока, – отвечал О’Коннор. – Возношу мольбы, чтобы он с нами не сыграл шутку сегодня.

Хайнс рассмеялся.

– Да нет, он заплатит, не опасайся, – сказал он.

– Надеюсь, он с этим не затянет, если хочет, чтоб дело делалось, – сказал О’Коннор.

– А ты как думаешь, Джек? – с усмешкой обратился Хайнс к старику.

Старик, снова усевшись у огня, отвечал:

– У этого-то хоть водится за душой. Не как другой проходимец.

– Что еще за проходимец? – спросил Хайнс.

– Колган, – молвил старик с презрением.

– Это ты потому, что Колган рабочий? А чем, скажи мне, трактирщик лучше честного каменщика? Что, разве рабочий человек не имеет такое же право быть советником, как любой другой, – да у него больше прав, чем у всех этих джонбульчиков[74], что на брюхе ползают перед каждым, у кого имя с приставкой! Верно, Мэт? – обратился Хайнс к О’Коннору.

– По-моему, ты прав, – отвечал тот.

– Один – бесхитростный, честный работяга, у которого ничего общего со всей грязной кухней. Он будет представлять трудовые классы. А этот, что нанял вас, ему только и надо местечко.

– Без спору, рабочие должны быть представлены, – сказал старик.

– Рабочий человек, – продолжал Хайнс, – зарабатывает одни пинки вместо достойной платы. Хотя он собственным трудом производит все. Рабочий человек не выискивает теплые местечки для своих сынков и зятьев. Рабочий человек не будет втаптывать в грязь честь Дублина, чтобы угодить немчику-монарху.

– Это как такое? – спросил старик.

– А ты не слыхал, они собираются подносить адрес королю Эдуарду, если он сюда явится на будущий год? Кому это надо, чтобы мы ползали перед иностранным монархом?