Соломинка удачи - Абиш Кекилбаевич Кекилбаев

— Ну как же! Там они и проторчали, пока земля оттаяла. У многих ось лопнула. И я целый месяц провозился с ремон­том.

— Вот оно что! Помнится, говорили, что у тамошнего куз­неца золотые руки. Выходит, это вы?!

Карабала покраснел, опустил голову. Видя его смущение, заерзал и Жузбаев.

- В той суматохе и я участвовал. Пришлось разгрузить все машины, собрать верблюдов из ближних аулов и доставить сено в тюках к чабанским становищам. Сколько отар тогда спасли?! А сколько овец погибло! Да-а...

— Э-э... так вы... выходит, предисполкома Жузбаев?

— Да, тогда я работал в исполкоме.

Оба некоторое время помолчали. Карабала вдруг живо вспомнил этого крупного беспокойного человека. Вспомнил и ту зиму, необыкновенно холодную, затяжную. Все ждали тогда: вот-вот весна наступит, и вдруг повалил снег, намело целые сугробы. Скот отощал за зиму. Начался падеж. Люди растерялись. В это время пронесся слух, что из района идет колонна машин с сеном, одеждой и продовольствием. И воз­главляет колонну сам товарищ Жузбаев. Действительно, через день из-за черного холма за аулом послышались гул и грохот: колонна застряла в снежных сугробах у подножия холма. На­чальник колонны товарищ Жузбаев пришел к Онбаю и при­казал немедленно собрать верблюдов и лошадей. Каждый двор обошел, всех на ноги поднял. Два дня и две ночи мотался взад-вперед верхом на колхозной кляче между холмом и ау­лом. И себя не щадил и другим покоя не давал. Облачившись в чей-то замызганный полушубок, туго подпоясавшись ремен­ным поводком, он вместе со всеми, обливаясь потом, помогал разгружать машины и вязать тюки. Потом уселся верхом па черного дромадера и повел груженный тюками караван через снежные перевалы к чабанским становищам. В ауле долго и с неизменным восхищением вспоминали беспокойного и де­ловитого начальника из района, который в трудный час проявил мудрость и достоинство. И еще поговаривали, будто он крепко обиделся на Онбая и сказал ему: «За свое хозяйство ты болеешь душой, а вот к соседям у тебя ни жалости, ни сочувствия. Черствый ты человек!» Слухов об этом человеке было в аулах немало. Говорили, что он строг, требователен, крутонравен, быстр и резок и в деле и на словах. Потому, дескать, и понизили его в должности. «Теперь он, значит, здесь торговой частью заведует»,— подумал про себя Кара- бала.

Курчавоголовый, широкогрудый, чернявый детина все еще о чем-то мучительно раздумывал.

— Что же делать, а? Ну да ладно. Уж вам отказывать грешно... А есть у вас человек, кто бы мог перегнать машину?

— Да у этого инвалида родной сын — шофер.

— Тогда пусть приезжает и заберет.

Оба вскочили, пожали друг другу руки.

— Как нынче дела в «Искре»?

— Ничего. Снега нынче было много.

— Прекрасно! Значит, есть виды па урожай.

Покончив с делами в конторе, Карабала отправился к стреноженному за поселком коню. Проходя мимо кирпичного дома па отшибе, из которого доносился звон посуды, он вдруг вспомнил, что сегодня еще не ел. Э-э... видно, это и есть та самая чайхана, которую все расхваливает Онбай. Карабала подошел, рванул дверь и услышал крикливый женский голос:

— Все, все!.. Перерыв!.. Приходите в пять!

— До пяти, дорогая, я почти до аула доберусь...

— Ладно. Пусти уж...— донесся за дверью другой го­лос.— Приезжий, видать. Проголодался.

Ои вошел. Сел за первый столик у входа. Пышногрудая официантка тут же подплыла к нему.

— Что закажете, почтенный?

Карабала покосился на ее высокую полуобнаженную грудь, круто выпиравшую в вырез открытого платья, и сму­щенно отвел глаза.

— Что-нибудь перекусить бы...

— Может, что-либо для аппетита сначала?

— Это, милая, бешеная водица, что ли? Пет, нет... Я ее не очень-то жалую.

Пышногрудая новела плечом и усмехнулась краешком крашеных губ. Вскоре она поставила перед ним пузырив­шийся борщ в эмалированной тарелке и блюдечко с горстью вареного риса, поверх которого лежали три кусочка не то легкого, не то печени. Потом, виляя бедрами, направилась в угол зала, где за столиком обедало несколько таких же дебе­лых женщин в белых халатах. Они о чем-то оживленно пере­шептывались. Одна из них, широколицая, корявая, что-то сказала, прыснула, захлебнулась с полным ртом, и вслед за ней заколыхались бока у остальных.

Карабала нахмурился и принялся торопливо есть. Борщ был невыносимо кислый и холодный, рис — жесткий, непро- варенный. Карабала отчего-то весь взмок. В затылке зачеса­лось. Он гремел ложкой и ерзал на стуле. Две зеленые жирные мухи назойливо увивались вокруг, трепыхались над ложкой, норовили залезть в рот, жужжали над ухом: «У-у-у... Обж-ж- жор-р-ра... уймп-и-иссь!..»

Больше всего на свете презирал Карабала зеленых мух и разбитных баб, нагло похохатывающих в присутствии муж­чин. Впервые он это отчетливо понял еще тогда, когда его вызвали в райвоенкомат. Учреждение как учреждение, ничего не скажешь, все чинно, благородно. Одно только плохо — то, что здоровенных мужиков заставляют стоять в чем мать родила. Томятся мужики при божьем свете в просторной комнате, пропахшей потом, беспомощно озираются вокруг, ладонью прикрывая грех, и тут вдруг заходит к ним, дробно постукивая каблучками, целая стая женщин в белых халатах. Вот и к ним вошла тогда тоненькая смазливая молодка, села за колченогий стол в углу и давай их, растелешенных, одного за другим к себе подзывать. «О аллах! — подумал про себя Карабала.— Как это я, черный неотесанный мужчина, пред­стану перед этой беленькой прелестной девой?! Чем вынести такой позор, лучше бы сразу погнали в окоп под вражеские пули!..»

А молодка хоть бы что. Будто всю жизнь с голым му­жичьем якшается. В упор разглядывает, маленькими ручками в резиновых перчатках затаенных мест касается. Услышав свою фамилию, Карабала вздрогнул, точно молнией его уда­рило. У пего затряслись поджилки, пошатываясь, он кое-как доплелся до стола. Остановился. Сжался. Гуриной кожей покрылся.

— Руку,— небрежно бросила молодка, скользнув по нему взглядом.

— Что?— пролепетал он, холодея.

— Руку, пожалуйста, уберите,— улыбнулась опа, обна­жив белые ровные зубки.

Он повел кадыком.

— Сестренка... это... неловко ведь... стыдно...

Молодка нахмурилась. И тут, как назло, влетела в окно зе­леная муха, покружилась-покружилась над его головой и усе­лась на плечо, затрепыхала крылышками, засучила лапками. Он повел плечами и так и сяк, головой подергал, пошевелил лопатками — ни в какую. Сидит проклятая муха, будто на­смехается. Разозлился Карабала и обеими руками похлестал, пошлепал себя по затылку, по плечу.

Лукавая молодка, пользуясь его замешательством, при­никла к нему, осмотрела, что ей надо, и давай что-то записы­вать на бумаге. Пишет, а сама вся