Памятник крестоносцу - Арчибальд Джозеф Кронин

– Разрешите мне посидеть с вами.

– Нет-нет. У меня много работы. И я нисколько не устал. Спокойной ночи, Кэрри.

То, что он назвал ее уменьшительным именем, – а это случалось не часто, – тронуло Каролину до глубины души. Но она не умела проявлять нежность.

– Спокойной ночи, отец.

Нехотя, то и дело оглядываясь, она пошла наверх в свою холодную спальню, а Бертрам, выпрямившись, продолжал с озабоченным лицом дожидаться сына. Словно желая обмануть самого себя и делая вид, будто чем-то занят, он время от времени переворачивал страницы книги, но мысли его были далеко. Он то и дело поглядывал на часы, чутко прислушиваясь, не раздадутся ли шаги за окном.

Даже сейчас он с трудом мог поверить, что Стефен, который на протяжении стольких недель был образцом благопристойности, мог предаться беспутству, стремясь утопить свое горе в вине. Однако все так считали. Да и чем еще можно объяснить такое длительное отсутствие?

Конечно, оправданием ему могло служить то, что удар был нанесен действительно жестокий. Да и сам настоятель возлагал на успех сына столько надежд, что ему больно было видеть сейчас, как они рухнули и рассыпались в прах. Он глубоко вздохнул и приложил руку ко лбу.

Медленно тянулись минуты; на дедовских часах пробило одиннадцать, затем – половина двенадцатого. В двенадцать часов последний уголек в камине вспыхнул и погас. Бессмысленно ждать дольше. Настоятель встал, выключил свет и медленно прошел наверх.

На следующий день, часов около трех, Каролина, которую хлопоты по дому вынуждали рано вставать – да к тому же она всю прошлую ночь почти не сомкнула глаз, – сняла платье и прилегла отдохнуть у себя в комнате. Бертрама вызвали к кому-то из прихожан. Внезапно Каролина услышала знакомый звук торопливых шагов и поспешно бросилась к окну. Сердце у нее отчаянно колотилось. Это был Стефен; он шел с таким задорным видом, что Каролина помертвела. Она быстро накинула старенький розовый халатик и встретила брата внизу.

– Дай мне чего-нибудь поесть, Кэрри, миленькая, – без всяких объяснений (что немало разозлило ее) сказал он. – И как можно скорее. Я умираю с голоду.

– Где ты пропадал? – с мягкой укоризной спросила она, хотя голос ее и дрожал от еле сдерживаемой злости.

Он улыбнулся – во всяком случае, выражение его лица стало менее напряженным.

– Не смотри на меня так, старушка. Мне очень жаль, если я огорчил тебя. Я был очень занят.

– То есть что значит – занят? Три дня и три ночи занят?

– Очень просто… у меня была отвертка.

О чем это он? С ума сошел, что ли? И она сказала совсем другим тоном:

– Не надо шутить, Стефен… мы очень волновались. Где ты ночевал?

– А где, по-твоему, я мог ночевать? Там, где всегда. На полу. И при полных доспехах. А теперь я сбегаю наверх, вымоюсь и переоденусь.

Она вздохнула, радуясь, что он вернулся, но все еще недоумевая и опасаясь услышать что-нибудь такое, что может ее огорчить. Тем не менее она самолично приготовила ему яичницу с ветчиной – Софи настолько эмансипировалась, что теперь не появлялась на кухне между тремя и шестью часами, – и заварила крепкого чаю. Усевшись напротив него, по-прежнему в халате, она подперла подбородок руками и, еще не зная толком, как себя вести, смотрела на брата, жадно уплетавшего еду. Пока он пил и ел, он не мог отвечать на ее вопросы; но вот он откинулся на спинку стула и посмотрел на сестру.

– Все очень просто, Кэрри. Мне нужно было закончить панно. И поскольку доступ к ним мне закрыли, пришлось сорвать замок.

– Сорвать замок?

– Сначала я пытался залезть туда по лестнице, но ничего не вышло… Тогда я взял отвертку и отвинтил засов.

– И ты был там… в Мемориальном зале… все это время?

– Почти что.

– И ничего не ел… целых три дня и три ночи? И спал… на полу?

– Уверяю тебя, милая Кэрри, что это меньше всего меня огорчало. – В голосе его послышались жесткие нотки. – Я хотел закончить работу… Теперь… картины покрыты лаком и готовы.

Она молчала. Хотя его бодрый тон снял тяжесть с ее души, однако она не могла не заметить, чего стоило ему это последнее усилие после долгого и упорного труда. К тому же в глазах его появился блеск, который пугал ее. Его лучшие качества – чистосердечие и мягкость – исчезли: теперь в нем чувствовалось какое-то вызывающее упрямство.

Он посмотрел на часы:

– Мне пора.

– Ах нет, Стефен! – протестующе взмолилась она. – Останься. Отец так хотел тебя видеть.

– Я рано вернусь, – заверил он ее. – Наверняка еще до десяти. Обещаю тебе.

Его слова звучали искренне, однако за ними таилось что-то, ускользавшее от ее понимания. Через минуту он уже вышел из дому – так же внезапно, как и появился.

Там, где проселочная дорога упиралась в шоссе, Стефен остановился и стал ждать. Наконец показался местный автобус, ходивший через каждый час, и Стефен поднял руку. Допотопная колымага была почти пуста, он вошел, и автобус тронулся по шоссе в направлении Чарминстера.

Хотя Стефен и не отличался упрямством, однако все взбунтовалось в нем сейчас, не позволяя примириться с таким отношением к себе. Шесть лет назад он бы усомнился в качестве своей работы. Теперь же он был уверен, что панно отвечают самым высоким требованиям – не только по глубине трактовки общечеловеческой темы, но и как произведения искусства. То, что они были отклонены произвольно, безосновательно, без всякой консультации с экспертами, возмущало Стефена до глубины души. Но еще больше возмущало его то, что комиссия поторопилась замять дело, прервала его работу над картинами, на которые она не имела никаких прав, так как ему не было за них заплачено, и, преградив ему доступ к ним, лишила возможности отстаивать свое детище. И сейчас, в тряском автобусе, вспомнив, с каким рвением, как добросовестно он выполнял этот заказ, Стефен прикусил губу и сжал кулаки. Нет, не может он подчиниться, да и не хочет, и, несмотря ни на что, вытащит всю эту историю на свет божий. И он стал тщательно перебирать в уме те меры, которые он для этого принял, – пусть они далеко не идеальны, но это лучшее, что можно придумать, и, как ему казалось, самое действенное. Какое счастье, что у него сейчас есть деньги. Никогда еще они не были ему так нужны.

Автобус въехал в предместье Чарминстера, и Стефен почувствовал, как напряглись его нервы. Часы