Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

LIV

Ta douleur est nôtre douleur à tous, Hamlet1…

G. Sand.

Мир иной,

Свободный, светлый, безграничный,

Как рай, лежит передо мной2.

Языков.

С поднятием занавеса вся зала словно колыхнулась головами вперед. За мгновенно наступившею тишиной пронеслось на миг нечто похожее на шелест ветра в листьях; постановка картины произвела надлежащее впечатление…

Затем все глаза устремились на Гамлета.

Прежде всего так поразителен был этот одинокий траурный костюм противу той роскошной пестроты и блеска… Затем он сам…

– C’est vôtre neveu3? – торопливым шепотом и не оборачиваясь спросила Софью Ивановну графиня Воротынцева, как бы боясь потерять его из глаз.

Софья Ивановна чуть-чуть кивнула головой. Она сама глядела, не переводя дыхания…

Он стоял в пол-оборота, скрестив руки, с полуопущенными веками, ничего не видя – и видя все: тесную кучку слуг, жадно толпившуюся в глубине залы у растворенных дверей, ряды голов, неестественно тянувшихся вперед, и чем ближе, тем ярче алчный блеск направленных на него зрачков, и выпяченную, как бы вопрошающую губу лысого старца в серебряных густых эполетах, и приподнятые углы глаз незнакомой ему, прекрасно и вдумчиво вглядывавшейся в него женщины, а за нею другие глаза, серьезные и внимательные, не отрывавшиеся от него глаза Анисьева… Он видел все и – ничего не видел: то, что отсвечивалось в его зрачках, не вызывало никакого сознательного представления в его мозгу; это были какие-то точки, линии, какие-то формы существ, до которых ему не было никакого дела и которые вместе с тем сливались в одно что-то целое, веское и подчиненное ему, – что-то, над чем он должен был властвовать и – уже властвовал: он это чувствовал. Это что-то безличное, сливающееся в его сознании, оно наперед было уже подкуплено им и боялось за него теперь, как мать за сына, – боялось тех недочетов, которые могли ожидать это наперед, на веру даруемое ему сочувствие; он это понимал каким-то особым, новым для него ощущением, каким-то тесным родством его с ощущениями этой же, в то же время безличной для него толпы… А между тем что было у нее общего с тем неопределимым состоянием гнетущей и блаженной тоски, с тем небывалым подъемом всего его существа, которые таились теперь под его еще безмолвным и понурым обликом?.. «И чего они боятся?» – думал он как-то вскользь – и еще презрительнее, еще высокомернее сжимались его бледные, немые губы…

Сколь нам ни драгоценна память брата,

Похищенного смертью,

– начал король-Зяблин своим уверенным, тягучим, сдобным голосом. Он исполнен был важности и самодовольства…

– Исправник! – пропел вдруг шепотом граф, узнавая Акулина под стариковским париком Полония, и с засиявшим лицом наклонился сообщить эту радость соседке своей, княгине; для него как бы вся соль дела заключалась в том, что вот, мол, как хитро перерядился, а я его все-таки узнал.

Взбешенная на него Аглая, не оборачиваясь, промычала себе что-то под нос.

Клавдио, договорив свое вступление, перешел прямо (о посольстве Корнелия и Волтиманда к Фортинбрасу было выкинуто) к Лаерту:

Мы слышали, что у тебя есть просьба к нам.

Скажи, чего желаешь ты? Мы поспешим

Исполнить…

Чижевский, отделясь от группы «придворных», бодрым, статным шагом своих длинных ног подошел на близкое расстояние от кресла короля, красивым движением сдернул берет с головы и, почтительно склонив ее, заявил о своем желании ехать во Францию.

– Мой! Хорошо играет? – запел все тем же шепотком граф, наклоняясь на этот раз к соседке своей с левой стороны.

Графиня Воротынцева не отвечала.

Старец сложил ладони на живот и, добродушно выпятив опять свою нижнюю губу, воззрился снова на исправника-Полония.

К тебе теперь я обращаю речь,

Мой брат и мой любезный сын, Гамлет!

– молвил король.

У Софьи Ивановны екнуло сердце. Все, что было в зале, невольно притаило дух…

Первые слова Гамлета: «Немного больше брата, меньше сына», говоримые им в сторону, сказаны были несколько тихо, – их не дослышали в последних рядах. Смотритель училища приставил обе свои ладони за уши: у него билось сердце не хуже, чем у Софьи Ивановны…

Но когда в ответ на слова дяди

Зачем такие облака печали на лице?

принц, повернув к нему это свое печальное лицо, проговорил:

Так близко к солнцу радости – могу ли

Одеть себя печали облаками, государь?

по всему театру пробежал тот едва слышный, вырывающийся невольно, шепот одобрения, по которому вернее всего определяется мера правды в тоне и намерении актера.

– Так, так! Сквозь скорбь ирония, а сквозь иронию затаенная ненависть к кровосмесителю дяде, – так, верно! – шептал, сияя глазами, старик-смотритель, оборачиваясь к учителям, сидевшим за ним в креслах.

Очередь была теперь за Гертрудой. Она тоже увещевала сына «оставить печаль» и перестать «искать во прахе благородного отца».

Никто из слышавших ее на репетициях не узнавал Надежды Федоровны. Откуда бралась у нее теперь эта натуральность и верность интонации, откуда это что-то неожиданно-проницающее в ее глухом, однозвучном голосе, каким все его знали до сих пор? Слова: «Таков наш жребий, всех живущих, умирать», проговорила она так, что Ашанин, стоявший в кулисе за нею и пожиравший оттуда глазами восхитительную спину Ольги Елпидифоровны, побледнел под своими румянами. «А ну, как если она и в самом деле помереть вздумает!..» – пронеслось в голове московского Дон-Жуана…

Гамлет покорно склонился пред волей короля-дяди, не согласного на новый отъезд его в Виттенберг; король за это обещал, что «в честь ему раздастся гром орудий», а сам «он к облакам внесет заздравный кубок», и поднялся за этими словами с кресла вместе с королевой.

Тут произошло маленькое смятение. Зяблин, исполненный величественностью своего королевского значения, счел нужным воздеть на себя мантию, чтоб уйти со сцены с достодолжною помпой. Но пажики, державшие ее, не быв заранее предварены об этом, сконфузились и притом были слишком малы, чтобы приподнять ее до плеч его величества. Выручил Толя Карнаухов: с находчивостью и ловкостью совершенно придворными он выбежал из кучки товарищей, выхватил мантию из пажеских ручонок и с глубоким поклоном возложил ее на датского владыку.

– Да это мой сын! – раздался в первом ряду кресел радостно-удивленный смех княгини Додо, между тем как на