Юность - Николай Иванович Кочин

убежишь задом наперед, то он совсем зашпарит; в лесу, в соседстве с буреломами, под моховыми перинами обитает леший, по ночам он устрашает путников ужасным сопением и гортанным воплем… Все виды нечистой, неведомой и крестной силы, с которыми меня ознакомила мать очень обстоятельно в раннюю пору, мне теперь столь надоели, что я про них не мог и слушать. И вот я решил с ними раз навсегда расправиться, если уже подвернулся случай.

Я пригласил Васю, и мы отправились ко вдове Комарихе. В маленькой избушке, с теленком у порога и с отдыхающей монашкой на лавке, было полутемно (горела только лампадка под образами), сыро, душно, неуютно, тоскливо. Ребятишки спали на печи, вдова Комариха стояла на коленях и молилась.

— Здравствуй, Комариха, — сказал Вася, входя. — Где же твоя нечистая сила? Мы ее за ноги да об угол.

— Не смейтесь, ребята, — ответила она вполне серьезно, — бог вас за это покарает.

Мы сели на лавку. Теленок, разбуженный нашим приходом, поднялся и стал ластиться к хозяйке.

— Смешного мало, — сказала она, — редкий день теперь выдается мне на долю, когда лукавый от избы отлетает. А то как примется целые сутки подряд скулить, жизнь не мила, хоть вешайся. Кажись, в прорубь бы головой, кабы не ребятишки. Наказанье божеское, право…

— Стало быть, умолк сейчас? — спросил Вася.

— Умолк. Только ведь я каждую минуту его ожидаю. Нет-нет, да вдруг и зазевает. Ох, сердце в это время коробом сводит! Тогда уж я до утра не сплю, стою перед образами, всех святых переберу, ну, глядишь, под утро и отстанет. Вот святительницу пригласила, мудрицу и гадалку. Нелегкое мне это дело — пуд муки дала за чтение, урвала у малых ребят.

— Это гипноз, — убежденно говорит мне Вася, — кто-нибудь ее крепко загипнотизировал. Факт. Вот ей и кажется. Без медицинской помощи тут не обойдешься.

— А может быть, даже форма умственного помешательства? — отвечаю я ему, радуясь за складно сказанную фразу. — Так что она психическая личность?

— Вполне возможно.

— Почему же это всем сразу «кажется», а не мне одной? — ввязывается вдруг хозяйка в разговор наш, угадав его смысл. — Нет, молодцы, в полном я рассудке… Бог хранит… Горе, мое горе! Вот от него, лукавого, не легко отстать.

— Ждем, ждем, матушка, когда он появится, твой лукавый, — говорим ей. — Нас услышал, так, видно, дал деру.

Да, лукавый не появлялся. Мы ждали его около часа, и нам даже надоело ждать. Хозяйка полезла на печь к детям, теленок тоже улегся на соломе. Мы направились к выходу, убежденные, что все сельские разговоры — враки, что хозяйку кто-нибудь морочит, может быть, та же монашка. Вдруг над самой нашей головой в стене что-то всхлипнуло, затем застонало и притом так явственно и страшно, что я присел. Никогда не ощущал в жизни такого неприятного испуга. Хозяйка спокойно подняла голову и сказала:

— Теперь на всю ночь заладит. Марфенька, — обратилась она к чтице, — принимайся, милая, за свое дело.

Монашка поднялась с лавки, почесала бок и, разыскав толстую книгу, принялась читать что-то себе под нос. И это чтение черной женщины в мрачном полумраке, и эта уверенность хозяйки, с какой она говорила о «лукавом», как о живом, присутствующем здесь существе, и это пронзительное завывание, которое исходило откуда-то из стены — все, все на этот раз ошеломило нас настолько, что мы, забыв теории о гипнозе и «о формах умственного помешательства», позорно бежали с Васей до канцелярии сельсовета, не чуя ног под собою.

Состав актива был тогда в сборе и распределял, кажется, соль, полученную в волпродкоме. По-видимому, вид наш был уж слишком необычен, потому что все обернулись в нашу сторону и смолкли. Наперебой мы стали рассказывать мужикам неслыханное это диво — в избе Комарихи — и убеждать всех сходить туда и самим эту «чертовщину» послушать.

— Книжки читаете, к учительницам ходите, членами комсомола состоите, — сказал Яков, — и к тому же ерунду порете… Культура! Идемте!

Всем составом актива мы пошли на край села. За нами следовали толпы ребятишек. Мы подошли к избе Комарихи и приложились к стене. И сразу застыли в немом испуге: стена жалобно, надрывно стонала. Вошли в избу. Монашка продолжала читать, не обращая на нас никакого внимания. Здесь стон был еще страшнее.

Постояли мы молча, постояли и удалились восвояси. У всех на лицах написан был испуг и недоумение. И все только и задавали друг другу вопрос: «Что бы это могло значить?»

— А ничего не значит, — вдруг решил Яков, — это необъяснимый факт, который надо объяснить… Ты сам, Сенька, читал, как бога выдумали со страха, как радугу считали, что это создал бог, а теперь любой парнишка ее получает… Радуга — отражение солнечных лучей в капле воды. Вот как просто…

— Но ведь изба стонет?

— Изба не может стонать, — упрямо сказал он. — Если ты в науку не веришь, то нечего и в сельсовете состоять.

— Но все-таки стонет изба. Это все слышали.

— И проволока стонет на телеграфном столбе. Это тоже все слышали.

— Так то — проволока. Ею управляют из города.

— И там кто-нибудь управляет и заправляет.

Никто ему не перечил… Но все сомневались.

— Все необъяснимое объяснится. Диверсия, наконец, возможна. Аппараты разные.

— Какие могут быть аппараты в темной деревне? И кому нужна наша Комариха?.. Нет, тут что-то есть. Этого никогда не было.

— И социалистической революции никогда не было, да вот совершилась, — упрямо твердил он. — Вы, ребята, узнайте, все, что говорят на селе… И кто ей избу чинил и тому подобное.

Несколько дней были мы заняты разоблачением тайны. Мы обратились и к Митьке-плотнику. Он был пьян. Узнав, зачем мы пришли, он расхохотался.

— Вот вы говорите, высшей силы нет… Вот вам факт, а не реклама. Бес действует довольно нахально…

— Какой бес? Это — аппарат, — говорю ему.

— А откуда ты знаешь? — вдруг спросил он с удивлением.

— Да уж знаю.

— Нет, не знаешь.

— Нет, знаю.

— Давай на спор.

— Давай.

— На три бутылки самогону.

— Идет…

— Ну, говори, какой аппарат? — спрашивает он.

— Электрический аппарат, — говорю я, — и управляют им из города.

— Вот и выходит — дурак. Тащи три бутылки. Я вам расскажу, какое это электричество…

Мы принесли три бутылки. Он выпил одну и сказал:

— Это истинный факт, что у Комарихи изба стонет. Это моя работа, — он завернул цигарку и передохнул от удовольствия. — В паз, у самого карниза, который я осенью чинил, вставил я бутылочное горлышко. Ветер дует — завывание, вздохи и прочая музыка, а дуры бабы думают, что это леший… Антиресный народ.

— Для чего же такое озорство ты сделал? — спрашиваем мы с