Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

Спорт моего детства

Приходилось ли вам когда-нибудь ночью, в вязкой липкой темноте, в которой все тело пробивает дрожь, а руки мерзнут от испуга и пота, преодолевать пяти– или, допустим, семикилометровое расстояние по безлюдной, совершенно вымершей, пустынной земле? От одной деревни до другой, а? Шарахаться от заинтересованно-застывших глаз водяных, поскольку дорога проходит по берегу речки, наделенной недоброй славой, увертываться от цепких волосатых рук леших – колдобистый проселок тянется и через лес, преодолевать длинный, непривычно тихий луг, где, кроме скрипучих птиц-коростелей, никто больше не водится, потом подниматься на крутую, схожую с крепостной стеной гору и там, держа сердце в собственных руках, так как оно давно уже от страха выпрыгнуло из груди, благодарно ловить запахи недалекого жилья…

Ибо отсюда уже до села, родного – родного буквально до слез – рукой дотянуться можно.

Есть и другой путь – более длинный и более безопасный, где ни водяные, ни лешие не водятся, сердце не выскакивает из грудной клетки – этот путь идет верхом, все верхом и верхом, полями, кружной дорогой, оставляя лес и речку, разные потусторонние страхи внизу, под горой. Хотя этот путь менее удобен – ноги собьешь, пока одолеешь, он на два километра длиннее нижней дороги. Но, честно говоря, если на велосипеде, то он будет в самый раз, потому что тут есть одна хитрость: стоит только забраться на гору – отвесную, глухую, не гору, а настоящий нарыв, шишку на теле земли, как можно уже считать, что ты в деревне – оттуда начинается длинный пологий спуск, он приводит буквально к самым домам. А если точнее, то не к домам, а к ферме – семенецкому коровнику, от которого до домов семь десятков шагов, не больше.

Жил я в ту пору в Семеньке – так называлась наша деревня, – у бабушки Лукерьи – матери моего погибшего на фронте отца, учиться же ездил в село Ламское – тогдашний районный центр. От Семенька до Ламского по велосипедному счетчику было – если низом – пять, а если верхом, то семь километров. Ежели усереднить «верхнее» расстояние с «нижним», ведь раз на раз не приходится – одной дорогой редко приходится ездить, днем – нижней, ночью верхней, – то получится шесть километров. Итого выходит, что ежедневно мне приходилось делать шесть километров туда, шесть километров обратно.

Имелся у меня старенький, латаный-перелатаный велосипед с узкой изящной рамой и твердым, будто отлитым из чугуна кожаным сиденьем, БСА – прославленная, насколько я понимал, марка. Правда, не знал точно, чья это марка, французская или английская, но то, что она прославленная, – факт из фактов. Велосипед до войны купил мой дядя, славно на нем поездил в городе, не раз сверзался в кювет и, как я скумекал позже, глядя на кривую раму, возил на нем девчат, развлекая их, а перед самым уходом на фронт забросил БСА в деревню. Здесь велосипед пропылился на чердаке всю войну и спустя почти десять лет угодил в мои руки. «Руки – крюки» – как говаривала бабушка, поскольку чинить велосипед приходилось не только с помощью гаечного ключа и отвертки, а и кувалдочкой – увесистым обрубком металла, насаженным на длинную деревяшку, – «произведение искусства» местного коваля, которым можно было сокрушить не только велосипед, а и целый трактор, комбайн или, на худой конец, сенокосилку. Кувалдочкой приходилось подправлять гнутую раму и безобразно помятые обода, свернутую набок правую педаль – да мало ли какие могут быть у видавшего виды велосипеда шрамы и переломы, которые надо поправить точными и сильными ударами железа о железо?! Зато велосипед был поставлен на «ноги». А не поработай я кувалдочкой – хоть и руки у меня крюки, – так прославленный нежнокостный БСА и пылился бы на чердаке. И сгнил бы за милую душу.

Начиная с октября ночи делались холодными, иссиня-черными, какими-то густыми – такими густыми, что казалось, будто они имеют материальную плоть, схожую с вазелином, либо с черным сливочным маслом (разве сливочное масло черным бывает?), которую можно взять, отрезать ножом и намазать на хлеб, – небо буквально слипалось с землей и совсем переставало ощущаться. Часто шли дожди. Едешь в этой ночи один, зажатый темнотой, буквально сплющенный ею, словно танком, – один-одинешенек на всей огромной земле, слушаешь, как мерно и недобро шелестит холодный дождь, что-то позванивает тонко над головой – то ли провода, то ли воздух, то ли еще что, чвыкает под колесами грязь и неровно гудит, проскальзывая в оборотах, плохо прижатая к шине велосипедная динамка. Ток от нее слабенький, лампочка теплится едва– едва, свет до земли еле достает. И все-таки с этой старой динамкой, головка у которой совсем лысая, стертая, алюминиевый корпус помят, а в одном месте и вовсе пробит, ехать веселее – не так страшно бывает.

Вначале надо проехать само Ламское – неровное село с буграми и ложбинами, за ним деревню Костюринку, затем спуститься в морщинистый скользкий овраг (и постараться не навернуться при этом, не то грязь здешняя – жирная, как сало, единственный пиджачишко потом уже ни за что не очистишь, маслянистые темные пятна навсегда останутся), затем пешком, толкая рядом с собой верного конягу, забраться на крутизну горы, под самое небо, а оттуда уже – на спуск, что выведет к самому Семеньку, к дому. Спуск здесь, как я уже говорил, пологий, длинный, если подналечь на педали, то можно развить приличную скоростенку.

А назавтра в час дня надо будет снова ехать в Ламское, в школу. И так шесть раз в неделю. Старшие классы в нашей «гимназии» занимаются только во вторую смену. Так было всегда – всю жизнь, по-моему.

Кончится пора затяжных тревожных дождей – напрасно ведь кажется, что им конца-краю не будет, придет-таки конец-край, обрубит их, будто топором, – и на землю падет легкий, щемяще-тоскливый холодный снег, вызывающий ощущение невольной боли: ведь ложится-то он на живую траву, на живые листья, на радостно-зеленые нежные озими – так у нас зовутся озимые посевы хлеба, – а я все равно буду ездить в Семенек, медлить с интернатом, куда нас, неламских, всегда поселяют на зиму. Ведь у бабушки и хлеб слаще – вон какие поддымники она умеет печь, и картошка рассыпчатее, и осенние грибки опята пожарены вкуснее. Буду продолжать ездить в Семенек по снегу.

По снегу ездить даже лучше, чем по земле, – снег все мелкие выбоины, раковины, ломины в земле забьет, выровняет, накат будет хорошим, надо только ход велосипеда прямо держать, чтобы