Памятник крестоносцу - Арчибальд Джозеф Кронин

По залу пронесся ропот, и приободренный им Шарп ловко перевел указку на последнее панно.

– Господа судьи, у меня нет ни желания, ни надобности затягивать эту дурно пахнущую демонстрацию. Но бросьте хотя бы беглый взгляд на эту заключительную сатурналию наготы. Посмотрите на бесстыдный, а вернее, постыдный облик этих мужчин и женщин, поднимающихся вроде бы из могил. Посмотрите и, прежде чем отвести глаза, спросите себя, не говорит ли эта омерзительная картина о самой что ни на есть настоящей извращенности?

Шарп положил указку и, ухватившись за лацканы пиджака, выпрямился.

– Господа судьи, совершенно ясно, что все эти картины, с первой и до последней, представляют собой поход против нравственности – порой завуалированный, порой откровенный и наглый, но неизменно дьявольски хитрый. Проистекает ли это от декадентских воззрений, от извращенности, просто от озорства или от порнографических наклонностей ответчика, не мое дело судить. Я лишь повторяю: эти панно не только низкопробны, вульгарны, омерзительны и неприглядны, но они вполне подходят под определение неблагонравных и непристойных, содержащееся в законе. Непристойными называются такие вещи, которые по природе своей способны совратить умы, не подвергавшиеся дотоле аморальному влиянию, как, например, умы наших детей, нашей молодежи, наших жен и матерей. Я полагаю, господа судьи, вы без труда сделаете вывод, что к этим произведениям полностью применим юридический термин «непристойные» и, следовательно, они подлежат уничтожению, дабы не отравлять больше чистый воздух нашего города, а их создатель – наказанию в полную меру закона.

Под одобрительные перешептывания зала, быстро, впрочем, умолкшие, Шарп закончил свою вступительную речь. Затем был вызван сержант, конфисковавший панно, который дал официальное показание о том, как это произошло. Когда он кончил, судья, посовещавшись с секретарем, обратил взгляд на Стефена. Судья – местный церковный староста и отец трех незамужних дочерей – был человек порядочный, честный, щепетильный, справедливый, который, хоть и неукоснительно придерживался процедуры, гордился своею беспристрастностью. Вот и сейчас, почувствовав, что публика настроена против ответчика, он решил отнестись к нему особенно внимательно.

– Насколько я понимаю, у вас нет адвоката и вы намерены вести защиту сами, – благожелательно заметил он.

– Совершенно верно.

Теперь, когда настал его черед, Стефен, спокойно выслушавший ядовитые нападки обвинителя – только мускулы подрагивали на его побелевшем лице, – крепко ухватился за перила, ограждающие скамью подсудимых. Хотя бы ради своих картин, подвергнутых столь несправедливому поруганию, ради того огромного труда, который он вложил в них, он решил произвести на публику возможно более благоприятное впечатление.

– В таком случае я обязан сообщить вам, что вы имеете право под присягой дать показания – и тогда вам разрешается задавать вопросы представителям обвинения – или же, если желаете, можете сделать заявление с места.

– Я буду давать показания, сэр, – сказал Стефен.

Сержант подвел его к месту для свидетелей, и, чувствуя какую-то неприятную сухость в горле, с мучительно бьющимся сердцем Стефен дал присягу и повернулся лицом к судьям.

– Говорите, пожалуйста.

– Прежде всего я хочу опровергнуть со всею силой убеждения, на какую способен, те обвинения, что выдвинуты против меня. В своей работе я никогда не ставил перед собой столь низкую цель, как желание пощекотать низменные чувства порочных людей. Я всегда серьезно подходил к искусству. А в настоящем случае – серьезнее, чем когда-либо. Я писал эти панно, вдохновляясь искренним и глубоким стремлением показать посредством символических образов одну из величайших трагедий человечества. Это был нелегкий труд, ибо требовалась масштабная композиция. А как вы судите о нем? Выхватываете из картин отдельные куски – как порою, скажем, выхватывают слова из контекста страницы – и по ним судите о целом. Более нелепый, более несправедливый метод оценки трудно себе представить. Если мы пройдемся с вами по Национальной галерее, я берусь набрать из выставленных там шедевров достаточно деталей, которые составят такое целое, что вы будете шокированы до глубины души. При всем моем к вам уважении я, следовательно, вынужден сделать вывод, что человек с обычным, стандартным вкусом, будь то сержант полиции или просто осведомитель, недостаточно компетентен, чтобы судить о такого рода вещах. Возможно, моя работа нелегка для восприятия. Однако существуют критики и художники, которые благодаря своему опыту могут истолковать и правильно оценить то новое, что появляется в живописи. Для подкрепления моих доводов я прошу вызвать мистера Ричарда Глина, выставляющегося в Королевской академии, который находится сейчас здесь, в зале.

Шарп мгновенно вскочил с места.

– Господа судьи, я протестую. Если б мне было дозволено вызвать свидетелей вроде мистера Глина, можете себе представить, какое количество видных лиц я мог бы пригласить для подтверждения моей точки зрения! Но в таком случае слушание дела растянется не на одну неделю.

Судьи подумали, пошептались с секретарем и важно кивнули в знак согласия.

– Мы не можем разрешить вам вызвать мистера Глина, – объявил председатель. – Вызов свидетеля для разбора чисто художественных достоинств вашей работы абсолютно исключен.

– Но как же иначе вы можете судить о произведении искусства? – воскликнул Стефен.

– Дело ведь не в том, является ли ваша работа произведением искусства или нет, – сурово сказал судья: он не любил, когда ему задавали вопросы. – Самая прекрасная в мире картина может быть непристойной.

Потрясенный этим перлом логики, Стефен на минуту утратил дар речи.

– Значит, я не могу вызвать мистера Глина в качестве свидетеля?

– Нет.

Тут из первого ряда галереи поднялась массивная фигура; перегнувшись через перила, вытянув шею, повязанную красным шарфом, воинственно выставив вперед подбородок, человек крикнул:

– Если меня не желают вызывать, то услышать меня, во всяком случае, услышат.

– Замолчите!

– Я замолчу только после того, как выскажусь. По моему глубокому убеждению, эти панно с эстетической точки зрения являются первоклассными произведениями. По реализму и широте показа жизни их можно сравнить с работами Домье. По динамичности и драматизму можно поставить в один ряд с лучшими созданиями Эль Греко. Только вульгарные и грязные душонки могут считать эти вещи безнравственными.

– Пристав, выведите этого человека!

– Я ухожу, – сказал Глин, направляясь к двери. – Если я останусь здесь, то, чего доброго, сам скажу что-нибудь непристойное. – И он вышел.

Шум, вызванный этим гневным обличением, не смолкал несколько минут. Когда он немного утих, председатель, рассердившийся не на шутку, обвел взглядом галерею.

– Если подобное безобразие повторится, я немедленно приговорю виновного к тюремному заключению за неуважение к суду. – Он повернулся к Стефену. – Вы хотите еще что-нибудь сказать?

– Если мне не разрешают вызвать свидетеля для подкрепления моих доводов, мне остается лишь повторить то, что я уже сказал.

– И это все? – Подавляя раздражение, судья снова попытался