Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

– Как звали Керн?

– Анна.

– А по отчеству?

– Петровна, кажется.

Сметана его лица посвежела.

– Правильно. Продолжайте.

Я продолжил. Перешёл к Фадееву.

– Как звали Фадеева?

– Александр.

– А по отчеству?

– Фадеевич… то есть Александрович.

– Правильно. Продолжайте.

Чуть позже я в какой-то связи заикнулся о Горьком.

– Как звали Горького?

– Максим. То есть Алексей.

– А по отчеству?

– Максимович.

– Правильно. Продолжайте.

– Так вот Фадеев…

– Александр Александрович…

– Да, Александр Александрович Фадеев развивал в романе «Разгром» традиции Толстого…

– Как его звали?

– Лев.

– А по отчеству?

– Николаевич.

– А у Алексея Толстого какое отчество?

– Тоже Николаевич… Это который написал роман «Пётр I»… А был ещё…

– А Петра как звали?

– Пётр…

– Логично. А по отчеству?

– Алексеевич.

– А отца его, Алексея, как по отчеству?

– Михайлович.

Дальше, уже розовощёкий и бодрый, экзаменатор, сверкая бойкими глазками цвета авиационной стали, перешёл к откровенному маразму:

– А каких вы знаете русских поэтов и писателей по имени Михаил?

Я понимал, что всё это, в принципе, приглашение на психодром, но правила игры благородно принял.

– Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.

– Правильно. А у кого из писателей было отчество Михайлович?

– У Фёдора Михайловича Достоевского.

– Тёзка по имени?

– Фёдор Тютчев.

– Отчество?

– Иванович.

– Тёзка Тютчева?

– Фёдор Иванович Шаляпин.

– Пойдёт. Полный тёзка Пушкина?

– Александр Сергеевич Грибоедов.

– Замечательно. Полный тёзка Фадеева?

– Александр Александрович Блок.

– Так. Загадка. У кого был отец Трифон?

– У Твардовского.

Я подумал и зачем-то на всякий случай добавил:

– «Тришкин кафтан» – фразеологизм. Из басни.

Мой мучитель, не задумываясь, спросил:

– Как звали?..

Я понял его с полуслова:

– Крылов Иван Андреевич. Тёзка по имени – Тютчев. Тёзка по отчеству – Жуковский.

– Прекрасно. По отчеству ещё – Ахматова. Она же тёзка Керн.

Экзамен приобрёл кольцевую композицию. С Керн начали, Керн закончили. Мужчина удовлетворённо откинулся и произнёс самый лестный за всю мою жизнь комплимент:

– Приятно поговорить с культурным человеком.

И поставил пять.

Только потом я понял, что большинство экзаменов на филфаке принимается именно так. Экзамен, о чём бы он ни был, есть в первую очередь беседа на интересующую экзаменатора тему. В дальнейшем я сдал не один десяток экзаменов. Готовя вопрос о творчестве усатого Мопассана, я заранее прозорливо составил список усатых, бородатых и лысых французских прозаиков (профессор, принимавший экзамен, был роскошно усат, но лыс), но получил четыре, не заготовив списка поэтов. Готовясь сдавать языкознание, я увидел вещий сон: крутящиеся мельницы. Что это? Всё утро я ломал голову. Мельницы. Мельников? Хлебников? Нет. Дон Кихот! Дон Кихот – это Сервантес. Так, так… Но причём здесь Сервантес? Испания, испанский язык… Романская группа… Гм… Неясно. Как сомнамбула, я продефилировал к шкафу с книжками, автоматически посмотрел даты жизни и смерти Сервантеса. Так. 1547–1616. Что дальше? Где ассоциативные нити? Интуиция, помоги! Современники Сервантеса? Шекспир. Годы жизни? 1564–1616! Прекрасно. Совпадение. Ещё что? Сервантес, Сервантес… Нет руки. У кого ещё чего-нибудь там не было?.. Калеки разные… Я аккуратно переписал себе всех, кого вспомнил, – безруких, безногих, глухих, слепых… Моё сердце чуяло, что я близок к цели. Близок, но ещё не попал.

Экзамен выглядел так. Профессор Просторов спросил меня, какие я знаю романские языки. Сердце моё радостно заскулило. Я перечислил, специально закончив испанским.

– Вы, конечно, читали Сервантеса, – сказал Просторов.

– Разумеется, – ответил я со сдержанным достоинством.

– Конечно, по-испански.

Я снисходительно, но скромно соврал:

– Безусловно…

– И знаете годы его жизни?

– 1547–1616… кажется, – добавил я для натуральности.

– С кем он умер в один год? Англосаксонский классик…

Я наморщил лоб и стал победоносно валять дурака:

– Секундочку… секундочку… Да… Не Шекспир? Да, Шекспир, Шекспир!.. Действительно, я как-то и не замечал… Шекспир ведь – это… это… (я щёлкаю пальцами, моя наглая, торжествующая рожа лоснится от счастья) 1560… 60… и! И умер… умер… Да, 1616. Точно. Надо же!

– Недурно, – зачмокал профессор. – Недурно. Да-с. Да-с… коллега. Все там будем. Все помрём… И кто от чего… Кто сам, кто не сам… Сколько великих людей ушло из жизни не по своей воле! Представить страшно!

Я заволновался. Списка убитых, повешенных и утопленных я не заготовил.

– А калек сколько! – решил я взять инициативу в свои руки. – Сервантес без руки… Ван Гог ухо отрезал…

– Да, да, – зачмокал профессор, совершенно не разделив моего инвалидного энтузиазма. – Без руки… Без уха… Но это всё цветочки… цветочки. А вот от болезней, от яда, от пыток… Ну-ка, коллега, расскажите-ка мне, каких вы знаете отравленных, скажем, музыкантов…

Это был провал. Я не знал ни одного. Кроме сомнительнейшего Моцарта. Потом мы перешли на повешенных философов, гильотинированных политиков. Профессор подробнейшим образом рассказал мне об устройстве испанского сапога, разновидностях дыбы, о том, как монголы ломали позвоночники, о китайских пытках. Он говорил вдохновенно часа полтора и гневно поставил мне двойку, потому что я не знал даже того, из какой системы пистолета был застрелен Пушкин.

Но я увлёкся.

Мне предстоял третий экзамен – французский язык. Получать надо было пять. Я зубрил грамматику. Зубрил с остервенением, со злостью. Но именно перед самым экзаменом мой подлый организм совершил выброс знаний. Он хладнокровно очистился от шлаков образования. Утром в день экзекуции я совершил контрольную проверку: ноль. Я заплакал. Поплакав, очень плотно позавтракал и поехал в Университет. Когда я, изнеможенный от волнения, в трясущихся влажных штанах, зашёл в аудиторию, я увидел сдержанно улыбающуюся Ирину Ивановну. Не знаю, какое у меня было лицо. Ирина Ивановна потом уже, месяца через два, говорила: «Это была сцена отмены казни. Вы смеялись сквозь слёзы, как воскресший Гоголь».

Я вытянул какой-то текст из «Семьи Тибо», сел и – стал трястись. Меня крупно, как-то ядрёно, как шахтёра в забое, трясло. Трясло и от страха, и от счастья, и от надежды, и от стыда за то, что я трясусь. Все изумлённо на меня косились, но я даже как-то дерзко встречал эти взгляды, как бы говоря: «Да, я трясусь. И у меня есть на это право». Мозг мой не работал. Я час пялился в танцующий у меня перед глазами текст и зачем-то в течение сего часа спрягал по-русски: «Я трясусь. Ты трясёшься. Он трясётся». Ирина Ивановна прозорливо оценила моё состояние и вызвала меня только тогда, когда в аудитории не осталось ни одного абитуриента. Второй экзаменатор тоже тактично, как бы невзначай, вышел. Я сел напротив Ирины Ивановны и зачем-то стал засовывать свёрнутый в трубочку билет в ботинок. Это было, конечно, лишнее. Наша беседа с Ириной Ивановной явилась вершиной сократического диалога. Никогда больше такие диалоги ни мне, ни, я уверен, Ирине Ивановне вести не приходилось. Как уже