Помоги мне умереть - Наталия Лирон

Егор смотрит на меня внимательно и радостно.

– Мамочка, – его щёки розовеют, – пожалуйста, пожалуйста.

Смотрю на его улыбающееся лицо. Он благодарно кивает.

Жарко. Жар стучит в горле, в висках, в позвоночнике.

Он дёргает меня за штанину:

– Мам…

– Я не могу. – Кладу шприц и в бессилии сажусь рядом с ним, понимая, что действительно не смогу.

Он подтягивается изо всех сил и почти садится на кровати, стараясь усмирить отдышку и говорить ровно:

– Будет только хуже, ещё хуже. И всё равно этим закончится. Пожалуйста, мам, я умоляю тебя. Умоляю. Ты же любишь меня?

Сердце трясётся в груди рваным ритмом, нелепо стукаясь о рёбра, будто о клеть:

– Люблю, сыночек, очень люблю.

– Это самое большое, что ты можешь для меня сделать, – в глазах пронзительная настойчивость и мольба, – помоги мне умереть, мама.

Он знает, о чём просит. Знает, чего хочет. Но я не могу.

Тишина падает мне на голову неожиданно, окружая пространством без звуков. Тишина забирает с собой все мысли и чувства. Нет ничего. Только действие.

Встаю, беру шприц.

– Спасибо, мамочка, я люблю тебя, очень люблю. – Мой сын благодарит меня за то, что я собираюсь его убить.

Вкалываю иглу в прорезиненный порт катетера и… не могу, не могу, не могу.

– Пожалуйста, – в его глазах слёзы, – так больно, пожалуйста…

Жар колотит изнутри, время замедляется, останавливаясь.

Смотрю в его глаза и вижу прозрачность вечности, которая готова принять его в ласковые руки. Там нет боли.

– Я очень тебя люблю. – Голос едва слушается меня.

– Да. – Он кивает.

Вдавливаю поршень, вижу, как подрагивают его веки и закатываются глаза. Не раздумывая, беру второй, быстро вставляю иглу в катетер и нажимаю снова.

Секунда, две… его голова запрокидывается, тело обмякает, расчехляю третий шприц, чтобы набрать… Аппаратура начинает сходить с ума, падает кислород, давление… И мне хочется зажать уши – звуки обрушиваются на меня камнепадом – громко. Очень громко.

Пустые банки, шприцы и чехлы от игл кидаю в сумку, туда же кладу и нераспечатанный третий флакон.

Сажусь на пол, складываясь улиткой, утыкаюсь лбом в холодный линолеум.

Аппаратура орёт, сердечный монитор захлёбывается тахикардией. Топот ног в коридоре…

Медсестра, врачи.

Фёдоров резко дёргает кровать Егора, выдвигая, чтобы было больше места, смотрит на датчики, опускает подголовник.

– Реанимационный набор. Адреналин. Атропин.

– Не надо, – слабо говорю я и не узнаю свой голос.

– Что? – переспрашивает он, не расслышав.

– Не надо, – я поднимаю голову, – пожалуйста, не надо, доктор. Я подпишу любые бумаги. НЕ НАДО РЕАНИМАЦИИ.

– Но я не могу! – Врач смотрит на меня. – Я должен, Марина…

– НЕТ! – почти кричу я. – Пожалуйста, нет!

– Всем стоп, – он делает шаг в сторону, – Марина, вы уверены?

Я знаю, возможно, он что-то нарушает, возможно, не имеет права, но всё-таки он останавливается.

– Да, – но я смотрю не на врача, а на Егора, – уверена.

– Хорошо.

Мир на мгновение замирает, прежде чем я осознаю следующее действие.

Фёдоров отключает звук машины, и теперь она показывает сердечные всплески молча.

Тахикардия замедляется, переходя в брадикардию. Тишина снова обступает со всех сторон – плотная, густая, и мне кажется, я захлёбываюсь в ней, тону, погружаясь на дно, но не сопротивляюсь. Пусть…

Ещё один сердечный всплеск, ещё и… потянулась сплошная линия. Пусть…

Створки тишины смыкаются надо мной, отъединяя от мира. Боль в ушах. Глубина. Илистое дно безмолвия. Пусть… за тишиной приходит пустота. И темнота. Пусть…

Глава 36

Едкий запах. Глаз не открыть. Запах ближе и больше, кажется, разъедает ноздри и проникает под кожу.

– М-м-м-м, – пытаюсь от него увернуться.

– Полежите… – сквозь спасительную тишину пробивается чужой неприятный голос.

– М-м-м, – размыкаю слипшиеся веки.

– Марина, – голос становится более явным, и я узнаю в нём доктора Фёдорова, – вы потеряли сознание, полежите немного.

– Я… – приподнимаюсь на локте и снова падаю, – я… убила его.

– Тише, – он похлопывает меня по руке, – нет, конечно.

«Идиот! Ты просто тупой идиот!»

Раньше мне его голос казался нейтральным, а сейчас слышится сухим противным скрежетом.

– Егор умер, да?

– Да.

– Это я. Я.

– В вашей ситуации отказаться от реанимации – это не убийство, а гуманный способ прекратить страдания измученного человека.

«Какой же ты дебил! – хочется крикнуть ему в лицо. – У меня в сумке флаконы от пропофола!» Я уже открываю рот, чтобы сказать, но… замолкаю и оглядываюсь.

Я лежу в палате, на раскладушке, на которой обычно спала ночью. Фёдоров сидит рядом и немножко надо мной на стуле. Кровать Егора на месте, но я не могу понять, лежит он на ней или нет – с раскладушки не видно.

Потолок надо мной ослепительно белый. Солнце впечатывается в него радостными щедрыми лучами. Я ненавижу это солнце.

Несмотря на рекомендации врача, сажусь. Голова ватная. Чуть кружится.

– Марина?

Как же он меня бесит! Едва удерживаюсь от того, чтобы не треснуть его по башке, и краем сознания понимаю, что это глупо и неадекватно.

– Ничего… – перевожу взгляд на кровать, на которой неподвижно лежит мой мальчик, с головой укрытый голубой санитарной простынкой, и смотрю на него, смотрю, смотрю, потом перевожу взгляд на врача. – Что дальше?

– Егор оставил какие-то пожелания относительно похорон? – Он подвигается чуть ближе.

– Кремация.

– Мы всё сделаем, – стул жалобно поскрипывает под ним, – передадим тело Егора в морг, там его подготовят, и там же можно будет заказать гроб и убранство к нему, им нужно будет принести одежду, в которой…

– Да, я поняла, – говорю сквозь зубы.

Никакой аппаратуры возле кровати уже нет, тихо и пусто.

– Можно побыть с ним? – киваю.

– Конечно, – мягко говорит Валентин Николаевич, – оставайтесь сколько хотите. Вы сами как? Может быть, вам успокоительного дать? Всё-таки хоть немного будет легче.

«Да катись ты, придурок, подальше!» Но совсем неожиданно я говорю:

– Дайте.

Он встаёт:

– Сейчас скажу Марте, сегодня она дежурит.

– Марта? Это хорошо. – Становится теплее. – Долго я была… гм… в откл… без сознания?

– Минут двадцать.

Молчу.

Когда Фёдоров уходит, я ещё какое-то время сижу на раскладушке, вслушиваясь в привычные шорохи хосписа. Завтра эту палату вымоют, а послезавтра сюда въедет умирать кто-то другой.

Подхожу к кровати, открываю простыню. И изумляюсь разнице. Так понятно, что это уже тело. НЕ живой человек, НЕ человек, а тело. Человеческое тело.

Мой малыш. Трогаю прохладный лоб, щёки, нос, бескровные беловатые губы. Безбровый, с тонкими цыплячьими ключицами, худой и одноногий. Мой золотой мальчик.

– Я люблю тебя, сыночек.

Голос сиплый, словно я долго кричала, но этого не помню.

Слёз нет. Просто смотрю на