Дом из парафина - Анаит Сагоян

подчиняюсь. Просто наблюдаю со стороны, что со мной делается. Смотрю, смотрю, смотрю. Она важнее меня, ярче, больше. Такая необъятная, меня подминает: каждое щупальце ее – как шнек.

– Вот чувствую ведь, что ты с концами назад. Хоть и с рюкзаком всего.

– Присмотрюсь. Останусь, может.

– Не вернешься в Европу? Ты же теперь – гражданка Германии. Ты – немка. И по крови даже, пусть совсем немного.

– И что? – безразлично спрашиваю я.

– Эх ты, другие мечтают свалить с этого острова. Русская душа! Поди пойми ее.

– Ни немка, ни русская.

– А кто ты тогда?

И где же твоя родина, отщепенка, как бы спрашивает мой внутренний, пропущенный через эхо-фильтр голос. А я то ли слукавить хочу, то ли сама запуталась.

– Никто я. Не знаю. И мне даже не интересно. Скажем, без роду без племени.

– И вот здесь, в груди, совсем не болит от этого?

– От этого – нет. А что, должно?

– Ну не знаю. Человек без родины – он как. как без сердца.

– Тогда я – как Железный Дровосек. Он выжил, и я смогу.

– Но Великий Гудвин дал Дровосеку сердце.

– Да. Красивое, шелковое сердце, набитое опилками. Разве что-то на самом деле изменилось? – Я подобрала камешек и, замахнувшись, бросила в воду. – Родина рядом с теми, кто тебя любит. А все остальное – это так… Испаханные клочки почвы.

Медный Алеут потушил сигарету о камень, на морозе она мгновенно остыла, и он спрятал окурок в карман.

* * *

Мы вышли в океан на следующее утро. Горя передал мне папин старый дрифтер, который прибило к берегу много лет назад уже без него самого.

– Долго его чинил. Почти заново собрал, – сказал Горя, когда я встала за штурвал. – Ну, помнишь еще это дело?

– Конечно.

– Только обещай в первый раз не уходить далеко. Ко всему нужно привыкать заново.

Горя мягко хлопнул меня по плечу и сошел с дрифтера.

– Вечером жду вас у себя. Посидим, повспоминаем. Покажу тебе фотографии с камер и все результаты наших здесь трудов. – Он повернулся и, медленно удаляясь, повторял себе шутливо под нос: – Немцы наведались, нужно немцам показать, чем русский жив.

Когда остров Беринга остался настолько позади, что его накрыло туманом, а потом и зачеркнуло линией горизонта, за бортом стали вырисовываться дикие скалистые выступы. Любопытные островные тюлени осторожно наблюдали за нами совсем вблизи. «Непуганые» – вспомнила я слова Медного Алеута и улыбнулась тюленям.

– Видишь, Сандрик? Вон там.

– Вижу, не боятся. Совсем.

– А вон бакланы на скалах. Ужас, как мне этого не хватало, Сандрик. Будем теперь хоть каждый деть выходить, слышишь? Я тебе все здесь покажу.

Сандрик уложил щеку на подставленную мной ладонь и закрыл глаза.

– Или хочешь, уже вернемся? Мы и так далеко забрались, – осторожно заметила я, оглянувшись по сторонам. Туман сгущался.

– Нет, поплыли вперед. Не надо назад! – твердо и почти членораздельно заявил Сандрик.

Спустя минут пятнадцать, когда туман стал молочно-белого цвета, а потом начал сереть, моя тревога сменилась ожиданием чего-то нового, огромного, большего, чем я, Сандрик и наш дрифтер. В ушах зазвенели сигнальные сирены.

Посмотрев на Сандрика, который сегодня отчего-то подолгу смотрел на меня, я различила свой матовый силуэт в его больших глазах.

А потом поднялся шторм, и я едва удерживала дрифтер на плаву. Сандрик мотал головой, закрываясь, как перепуганный ребенок, от высоких волн, заливающих палубу. И тогда я увидела за бортом его, потому что Сандрик так этого хотел. Поначалу я решила, что это горбач, показавшийся из воды. Зверь продолжил вязко передвигаться по волнам в нашем направлении. Он стремительно опережал в размерах самых крупных из повстречавшихся мне в этих местах китов.

И вот мы смотрим завороженно, как он крадется по воде к самому дрифтеру, иногда исчезая под волнами и потом снова выглядывая, как огромный перископ. Сандрик задышал тяжело и громко. Зверь возвысился прямо над нами, и дрифтер закачался, с трудом удерживаясь на волнах. Я тщетно ухватилась за штурвал, ощущая свое бессилие.

Вот зверь терзается и горланит. Стонет, кровоточащий подранок. Я хочу что-то крикнуть, но слова вязнут в горле. И вдруг меня придавило и скрутило от накрывшей любви, в груди засвистела дыра, пропуская через себя океанский ветер и чьи-то переклики.

– Отпусти, – вдруг едва слышно произнес Сандрик. Я оглянулась на него, а он не отводил завороженных глаз от зверя. – Отпусти.

– Я не понимаю, Сандрик! – выкрикиваю в ответ. – Не понимаю…

– Может, что-то в моей голове. Может, что-то с моей головой. Отрываю с мясом, – Сандрик метался в коляске, едва не выпадая из нее.

– Скоро все закончится! Нужно переждать! – Я разбрасывалась бессмысленными фразами, чтобы приглушить шум волн и перекричать стоны зверя хотя бы в своих ушах.

– Отпусти. Никто из нас не выберется отсюда живым.

– Что?!

– Отпусти! – обращаясь ко мне, выкрикнул Сандрик изо всех сил, которые у него остались. – Самое время!

Я бросила штурвал, повернулась к нему, ухватилась за воротник его куртки и потянула Сандрика на себя.

– О чем ты вообще?! – Едва сдерживаю гнев и обиду, накрывшие меня огромной волной.

– Ты устала, – только и нашел он что ответить. – Ты так устала. Я вспомнил, ты говорила: у океана нет памяти.

– Ну-ка, вставай! – сказала я, глотая слезы, и решительно потянула Сандрика вверх. – Ты можешь стоять? Постой немного. – И я прижала его к самой рубке, чтобы удержать. – А теперь слушай: нам нужно держаться за жизнь. Так ведь все делают – держатся за жизнь.

– Зачем?

– Чтобы любить, слышишь? Любить!

– Мария, – Сандрик впервые узнал меня за последние недели. – Мария.

– Это я. Это всегда была я, понимаешь? – Я прижалась леденеющей щекой к его холодной шее.

– Да, я знаю. Но уже все. – И он показал мне жест «шака», как когда-то, очень давно. Показал и улыбнулся. – Черт возьми, да ведь это произошло со мной. – Сандрик рассмеялся, запрокинув голову к черным облакам, а потом прижался лбом к моему лбу, и зверь снова вылез из воды и тоскливо завыл. – Ну, давай уже!

Я вспомнила, как в Берлине работала с людьми, которые чаще всего вскоре умирали. Когда ты знаешь, что умираешь, тебе чуть больше позволено и больше простительно. Слушая людей, которые обречены, понимаешь, насколько они становятся честны – в первую очередь с самими собой. Они менее сдержанны, менее сносны для окружающих. Но честны. Потому что уже не так страшно делать больно и годами страдать, что причинил боль. Уже не так нужно врать, чтобы годами выезжать на этом вранье. Даже любить уже не так нужно, потому что любовь