На проклятом пути Великого Шута - Эйрик Годвирдсон

Эйрик Годвирдсон

На проклятом пути Великого Шута

Экзодит

Сперва раздался шелест листвы — и при том не от ветра.

Ветки закачались, хрустнул под тяжестью крупного тела хворост лесной подстилки — и на тропу выбрался верховой зверь: заседланный, несущий на себе всадника. Вскинул чешуйчатую широколобую голову, потянул воздух узкими драконьими ноздрями, покосился обратно в чащу. Всадник коротким движением запястья подтянул поводья — зверь послушно вернулся к тропе, и, плавно ускоряя бег, двинулся вперед. Через какое-то время всадник вновь слегка придержал звериную прыть — не стоит давать скакуну тратить силы попусту.

Ветер нес свежие яркие ароматы подступающей ночи, и, конечно, даже в прирученном звере животное начало откликалось на их зов. Без узды и повелительного мысленного приказа скакун уже давно ринулся бы в заросли: искать подобных себе, охотиться, лакать нектар из глубоких цветочных чаш, размыкающих лепестки только в ночное время… Всадник чуть усмехнулся про себя — что же, с любым живым существом так. Лишь на миг отпусти поводья воли — и тебя позовет твое естество. Глаза зверя мерцали лиловым и зеленым, ловя последние лучи солнца — в поднимающихся из лесной тени сумерках, да и в ночной темноте, скакун видел отлично, а значит, нет нужды пока что прерывать путь. До середины ночи, пока усталость не возьмет свое — можно ехать свободно. Две луны — белая большая и маленькая, шафраново-желтая — взбирались по небу. Ночь будет ясная, к тому же теплая: на привале путник даже не станет разжигать костер. Лесных хищников всадник не опасался — у него была при седле винтовка, а кроме того, короткое копье и клинок, а уж в остроте сумеречного зрения он точно не уступал ни одному созданию этого мира, как и большинство из его народа. До Мирового Храма оставалось меньше суток пути — и если не отвлекаться ни на что, и отдыхать ровно столько, сколько требуется, чтобы восстановить потраченные силы — к следующему закату он будет на месте.

Храм. Вместилище всех душ, подобное тому, что есть на мирах-кораблях эльдаров — Мировой Дух — здесь говорит с любым, кто готов к нему прикоснуться. Место, где огромный океан психической силы, объединяющий все родовые усыпальницы, кромлехи и менгиры, открыт для соприкосновения с душами живущих. В их городе о Храме говорили еще так — Драконья обитель, ибо Мировой Дух часто изображали в виде величественного, прекрасного дракона; в самом Храме, впрочем, почти не было какой-то особой символики: простой алтарь с растительным рисунком и гигантское Древо, да на стенах — сцены из древних легенд, гораздо более древних, чем сам этот мир и вся культура народа, прозванного экзодитами. Этот мир не был ему родным.

Всадник, что ехал через тонущий в акварельной синеве сумерек лес, не задумывался особо, сколько уже времени провел здесь — но достаточно много, чтобы чувствовать себя частью этого леса, города, оставшегося позади, и всерьез полагать себя и будущей частью пульсирующей впереди силы Храма — но не настолько долго, чтобы забыть: родился он не здесь. Тогда ему дали кров, но долгое время будто старательно не замечали. Не заговаривали больше необходимого, не докучали ничем. За это он был даже благодарен, пожалуй.

Помнится, в самый первый вечер только пришла группа разновозрастных, в основном довольно молодых эльдаров в простецких, но умело сработанных доспехах, с ними — крепкий мужчина с обветренным суровым лицом, явно проживший много сотен лет. Почти старик, но все еще — явно сильный воин. Он был, в отличие от своих спутников, без кирасы и наплечников, зато с церемониальным копьем — длинное древко украшено кистями и лентами, на лентах выписаны рунические знаки, а под самым лезвием наконечника умостился яркий синий камень.

Не оружие, а скорее символ власти, пожалуй. Копьеносец покачал головой, указал скупым жестом: вот дом, в нем есть еда в кладовой, станет нужно еще — или попроси, или добудь сам, в лесу много дичи и плодов. Правил немного — в основном, не убивать тех, кто не желает тебе зла, и не причинять этого зла без нужды самому.

— Кто жил в этом доме? — поинтересовался тогда чужак, просто потому что не знал, чем ответить, не молчать же, в самом деле. Копьеносец покачал головой, чуть заметно нахмурившись: неважно, им он больше не понадобится, зато послужит тебе. — Как тебя зовут? — спросил копьеносец, попросту в знак вежливого интереса, а не из желания допросить. Ни единой приказной ноты в его тоне не было, но чужак все равно вскинулся, сверкнув глазами.

— Неважно, — тихо, недобро отозвался тот, ощущая медленно закипающий беспричинный гнев. От этого вопроса у него точно разряд пробежал по всему телу — имя? Какое им дело до его имени? — Придумайте любое. Имя… неважно.

— Важно, — спокойно, но твердо возразил копьеносец. Он, как позже выяснилось, не был главой здешних жителей, но все-таки в совет поселения входил. — Это прошлое не всегда важно, а вот имя… что от тебя останется-то, если не оно? Назовись как хочешь, но — сам.

Чужак в шипастом черном доспехе наклонил голову набок — может, старик и не так уж неправ? Что же, будь что будет…

— Арталион, — произнес он. Родовое имя он никому здесь называть не станет, конечно же. А вот личное он сказал почему-то настоящее, хотя мог на самом деле выдумать любое. Выдумывать ничего не хотелось.

Ответ этот всех устроил — никаких вопросов больше не последовало, во всяком случае. Потом старик махнул своим сопровождающим — те вынесли вперед пару корзин. Они сказали — тут одежда, как у нас. Переоденься. Взгляды местных все это время почти неотрывно скользили по вороненому, острому, блескучему металлу доспехов чужака, совершенному в своих убийственных очертаниях, усеянному длинными шипами, и Арталион с неожиданным злобным ликованием подумал — если сейчас они предложат ему избавиться от прежнего доспеха и вещей, то он избавится от первого, кто это скажет, при чем со всей возможной жестокостью.

Горожане промолчали — и молодежь в доспехах, и старик с копьем. Старик только пожал плечами. «Ты можешь ходить всюду в боевом облачении, почему нет, но в нашей одежде будет просто удобнее, во всяком случае пока что» — вслух этого никто не сказал, но на лицах читалось именно такое выражение. И злость потухла, так и не успев разгореться в полную силу. Злился Арталион