Избранный. Часть 1 – Тихомирье - Сергей Нижегородцев

Сергей Нижегородцев

Избранный. Часть 1 – Тихомирье

Глава 1

Боль пришла прежде сознания – вонзилась в плоть раскаленным клинком, вырывая Всеслава из глубин забытья. Он рвано вдохнул, силясь наполнить лёгкие воздухом, но невидимый обруч стянул грудь, не позволяя расправить рёбра. Тысячи раскалённых игл впились в спину, прошивая каждый позвонок.

Всеслав попытался сжать кулаки – пальцы не повиновались. Захотел перевернуться – тело осталось недвижимым, словно чужое. Страх кислотой разлился по венам.

Серая муть окутывала избу. Сквозь полуприкрытые веки он различал знакомые очертания родных стен – закопчённые балки потолка, печь в углу, старый сундук у стены. Предрассветный сумрак делал всё зыбким, нереальным.

– Вода… – прошептал он пересохшими губами, но вместо слов вырвался лишь сиплый хрип.

Память вспыхнула яркими образами. Вот он бежит по лесной тропе, ветер свистит в ушах. Вот ныряет в прохладную воду реки, рассекая её сильными руками. Вот поднимает над головой тяжёлый мешок с зерном, демонстрируя свою силу деревенским девчонкам.

А теперь… теперь даже простой вдох требовал невероятных усилий. Каждое мгновение превратилось в борьбу – борьбу за глоток воздуха, за каплю жизни.

Всеслав попытался повернуть голову – единственное, что ещё слушалось его. В углу комнаты дремала мать, сидя на низкой скамье. Осунувшееся лицо, седые пряди в тёмных волосах, которых он раньше не замечал. Руки её, даже во сне, сжимали маленький мешочек с травами – очередное средство, которое не поможет.

Тело, некогда сильное и послушное, предало его. Всеслав закрыл глаза, пытаясь сдержать подступившие слёзы бессилия. Неужели это всё? Неужели его судьба – лежать недвижимым бревном, пока жизнь медленно покидает его?

Тихий хрип вырвался из горла Всеслава, разрезая предрассветную тишину избы. Милава вздрогнула, мгновенно стряхнув с себя зыбкую дрёму. Глаза её, обведённые тёмными кругами бессонницы, распахнулись широко, тревожно. Мешочек с травами соскользнул с колен на земляной пол.

– Сынок? – прошептала она, уже поднимаясь с лавки.

Всеслав смотрел на мать сквозь полуопущенные веки. Она двигалась с той особой поспешностью, которую выработала за эти два месяца – быстро, но осторожно, словно боясь спугнуть саму жизнь, ещё теплившуюся в его теле.

Милава присела на край лежанки, её прохладная ладонь легла на его лоб. Всеслав ощутил, как мать слегка вздрогнула – жар снова усилился за ночь.

– Горишь, соколик мой, – пробормотала она, убирая прилипшие ко лбу влажные пряди. – Сейчас, потерпи маленько.

Она потянулась к глиняному кувшину, стоявшему у изголовья, и наполнила деревянную чашу тёмным отваром. От жидкости поднимался горьковатый пар, наполняя воздух запахом полыни и ещё каких-то трав, названий которых Всеслав не знал.

– Испей, родной. Силы вернёт.

Милава бережно приподняла его голову, поднося чашу к губам. Рука её не дрожала, хотя Всеслав видел, каких усилий ей это стоило. Каждое движение матери было выверенным, словно она делала это тысячу раз – впрочем, так оно и было.

Горький отвар обжёг горло. Всеслав закашлялся, и несколько капель скатились по подбородку.

– Тише, тише, – шептала Милава, вытирая его лицо краем передника. – Помогает ведь, правда? Вчера ты дышал легче после него.

Всеслав не ответил. Он смотрел на мать – на новые седые нити в её косе, на потрескавшиеся от работы руки, на глубокие морщины, избороздившие некогда гладкий лоб. Эта женщина отдавала ему последние силы, выискивая по лесам целебные травы, не смыкая глаз ночами, выполняя работу, с которой не справились бы и двое здоровых мужчин.

Благодарность переплеталась с жгучим стыдом и горечью. Лучше бы она дала ему уйти в первые дни после падения. Лучше бы не мучила ни себя, ни его этой бесконечной борьбой с неизбежным.

Тяжёлые веки опустились сами собой. Всеслав позволил темноте обнять его, утягивая в глубины, где не было ни боли, ни бессилия, ни жалости в глазах самого дорогого человека.

Отвар горчил на языке, но Всеслав едва различал его вкус. Травы, собранные матерью с таким трудом, превращались в безвкусную жижу, стекающую по горлу. Никакого облегчения – только обещание, пустое, как и все предыдущие.

Боль вернулась, подкравшись незаметно. Сначала лёгкое покалывание в шее, затем жжение между лопатками, и наконец – огненная волна, прокатившаяся вдоль позвоночника. Всеслав стиснул зубы, но не смог сдержать тихого стона.

Ярость поднялась из глубины души – глухая, бессильная, направленная на собственное непослушное тело. Ещё два месяца назад он взбирался на самые высокие деревья, переплывал реку в самом широком месте, поднимал мешки, от которых кряхтели взрослые мужики.

Воспоминания нахлынули, словно весенний паводок. Вот он идёт с отцом по лесной тропе, корзины в руках покачиваются в такт шагам. Солнечные лучи пробиваются сквозь листву, рисуя узоры на влажной после утренней росы земле.

– Гляди-ка, Всеслав, – голос отца звучит в памяти так ясно, будто он стоит рядом. – Боровик-то какой! Царь грибов!

Всеслав помнил свою радость, когда первым замечал шляпку белого гриба среди мха и прошлогодних листьев. Помнил, как ловко срезал его острым ножом, как бережно укладывал в корзину. Помнил смех отца, его широкую ладонь, треплющую волосы.

Теперь же… Теперь он не мог даже почесать зудящий нос без помощи матери. Не мог сам поднести воду к губам. Не мог выйти во двор, чтобы взглянуть на небо.

Горечь подступила к горлу, сдавливая его сильнее любой болезни. Сердце сжалось в тугой комок, словно пыталось спрятаться от невыносимой правды: он никогда больше не пройдёт по лесу, не поплывёт по реке, не возьмёт в руки топор или косу.

Всеслав закрыл глаза, пытаясь сдержать подступившие слёзы. Лучше боль в теле, чем эта разрывающая душу тоска по утраченному. Лучше огонь в мышцах, чем это ледяное осознание полной беспомощности.

Ночь отступила, уходя за окоем, но Всеслав не мог точно сказать, когда сон отступил, а явь взяла верх. Граница между ними истончилась, как лёд на весеннем озере. Ещё мгновение назад он шёл по лесной тропе, ощущая под ногами мягкий мох, а пальцы его касались шершавой коры сосен. Он дышал полной грудью, втягивая хвойный воздух, наслаждаясь свободой движения. А теперь – снова деревянный потолок избы и тяжесть неподвижного тела.

Всеслав моргнул, пытаясь отогнать остатки видения. Но они не исчезали. Вместо этого лесные тени словно перетекли в углы комнаты, продолжая свой безмолвный танец на стенах. А шёпот… шёпот остался, тихий, как шелест листвы, непонятный, но настойчивый.

– Видишь? – спросил голос, которого не могло быть здесь. – Ты можешь ходить. Ты можешь бежать.