Саат. Город боли и мостов - Дарья Райнер

Дарья Райнер

Саат. Город боли и мостов

СААТ, том 1

ГОРОД БОЛИ И МОСТОВ

В начале было Море,

и Море было миром,

а Слово – душой.

ПЕРЕД ШТОРМОМ

«Не оглядывайся».

Она шагает по поросшим мхом каменным ступеням, что уводят дальше от берега, вглубь дремучего леса – в сердце острова Первого Огня. По обе стороны от тропы тянутся заросли тагавы: белые чашечки цветов качаются в такт её шагам, случайные прикосновения напоминают жгучие поцелуи. Листья папоротников, напротив, нежно трогают за плечи, гладят по макушке узкими ладонями, словно успокаивая: «Не бойся, глупая, не дрожи паутинкой на ветру».

Нура сжимает кулаки. Страх сливается с восторгом и предвкушением неизвестного. Отчасти она знает, что ждёт в конце тропы: за первым испытанием последует второе, но каким оно будет – известно лишь болотной ведьме, хранительнице Очага, мао-роа'ни – «той, что живёт за рекой» и ведает людские судьбы.

Встречи с ней Нура боится больше всего, но страх нужно взращивать в себе – из семени в росток – и обращать во благо. Сегодня её шестнадцатый ханга-вир – оборот солнечного колеса, – а значит, она обретёт вторую душу и докажет, что достойна быть частью племени.

«Ни о чём не думай».

Она перешагивает через сплетения корней, похожие на змеиные кольца, и отводит от лица плети лианы. Босые пятки шлёпают по булыжникам; капли вечерней росы остаются на коже.

Чем дальше Нура уходит от стоянки Плавучего Дома, тем чаще бьётся сердце. Пути обратно нет.

Она ступает на верёвочный мост, и тот мягко качается, скрипит канатными петлями. Гнилая доска кусает за пятку, оставляя жало занозы. Ничего, приложит к ранке лист тагавы, когда вернётся.

Если вернётся.

Глубокий вдох. Что ей говорил Сато́фи? Духи реки Мангароа слышат мысли, чуют страхи.

Она закрывает глаза, позволяя зрению перейти в кончики пальцев и босые стопы, которыми приятно ощущать объятия моря, но не промозглый туман, оставляющий следы на коже.

Шаг вперёд.

«Ни о чём не думай».

Тихий плеск воды. Звук повторяется – теперь ближе, будто кто-то шагает к ней против течения, размеренно и неотвратимо, минуя острые камни на мелководье, протяжно вздыхая и исторгая запах застоявшейся тины.

В памяти проносятся наставления Сатофи, его глубокий голос и лучики морщин на тёмной, как ствол раку, коже. Он улыбается, говоря о том, что ждёт тринадцатую внучку за рекой, – так легко, будто речь идёт о чистке рыбы. Он всегда говорит о страхе с улыбкой и знает о нём больше прочих. Имя Саат-о-Фей на языке та-мери означает «сердце, в котором живёт страх».

Нура зажмуривается крепче, сжимая ладони в кулаки.

Река в этом месте узкая: ей хватит двенадцати шагов, чтобы преодолеть мост и оказаться на другом берегу.

Раз, два, три…

Она не успевает понять, что произошло: чужие голоса и руки подхватывают её – уносят прочь от священной реки.

ЧАСТЬ I. Ничейное сердце

Как сон, всё это начиналось

и обернулось вдруг судьбой.

– Р. М. Рильке

СТРАНИЦА ПЕРВАЯ. Рыбёшка

20 день Заката, 299 г. от ВП1

Окраина острова Ржавых Цепей

Лето в этом году умирало долго.

Цеплялось за жухлую траву, за острые края черепичных крыш, топило солнце в лужах и качалось в гамаках из паутины. Оно хотело жить. Как и все в Клифе.

Простое желание.

Проще только воды принести.

– Тебя за смертью посылать – быстрее вернёшься, – бросает Сом, когда Ёршик приходит с полупустым ведром. Расплескал по дороге, причём половину на себя. Рубаха мокрая. Русые вихры взъерошены на макушке. Глаза двенадцатилетнего мальчишки – ни в чём не повинная синь.

– Там плеснявка вернулась, – говорит он, ставя ведро на землю рядом с Сомовым котлом, – в колодце сидит.

С пирамиды ящиков доносится вздох. На подстеленной рогоже – чтобы заноза не ужалила – лежит Горчак и лениво покачивает ногой. Свою работу он на сегодня выполнил: принёс в жестяной банке мальков, выловленных в протоке, и на этом полномочия всё – закончились. Готовка в их Верёвочном братстве ложится на плечи Сома – сегодня, завтра и всегда, по праву старшего и «кухонной мамки», о чём не устаёт напоминать Карп, называя его уху хлёбовом внаготку. Без ничего, то есть. Раньше Сом жарил рыбу над костром, позволяя мясу пропитаться запахом дыма и сухих трав, а теперь всё чаще бросает наспех в кипящую воду. Если повезёт – с клубнями батата и шляпками грибов, очищенными от гнили. Овощами или хлебом не разжиться: в городе пусто.

На улицах. В людях.

Везде пусто.

Только набат слышен дважды в день: на рассвете и в вечерних сумерках. Над Уделом Боли тянутся нити хоровых песнопений. Отчаянно тонкие, они сплетаются в клубок, опутывая храмовый шпиль, и бессильно тают. Молитвы не лечат миножью хворь.

– Чего вздыхаешь? – говорит он Горчаку. – Иди да прогони.

– Пробовали.

Нога в запылённом ботинке взлетает вверх и опускается, как маятник. Горчак гоняет между зубов сухую травинку. Угольная чёлка закрывает лоб. Весь он угольный и угловатый в свои пятнадцать лет: от грязных подошв до колючих глаз. Локти и колени острые, как у сверчка, плечи узкие, а скулы, наоборот, широкие, и ямочка появляется на щеке, когда он улыбается едко. По-другому не может. Всегда бьёт словами в цель, но чаще – бережёт силы. Карп поначалу шутил, мол, языком ворочать не больно, парень, хочешь, мы тебе по медному холу2 будем платить за каждое слово, а потом смекнул, что к чему. Теперь у них идиллия: один молчит, другой не затыкается.

– Значит, пробуйте ещё раз. – Сом непреклонен. – Нам нужна чистая вода, а не эта муть. – Он кивает на ведро.

Ёршик поджимает губы: зря тащил, что ли?

– Ясно же как день, – заговорщицким шёпотом вступает Карп, молчавший до сих пор, – жертва ей нужна, плеснявке вашей. По-другому не сгинет. Бросим в колодец Мало́го, и делу конец.

– Себя туда брось! – Малой сразу щетинится. Ершится. – Ей надолго хватит.

Карп смеётся, хлопая себя по впалому животу. Среди братьев он самый рослый, на полголовы выше Сома, шире в плечах, и отдувается всякий раз, когда нужна сила. Впрочем, легче всего