журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Бабушка

Через несколько лет я возвращаюсь к детскому моему впечатлению. Эти записи сделаны за год до бабушкиной смерти (а потом — после). Мне самой странно и страшно, — почему я вдруг так увидела?

Выпуская время, они строятся прямо отсюда, (еще не знаю, может быть, оставлю их здесь, или приведу позже)

...

Мы идем с бабушкой на рынок. Бабушке моей восемьдесят лет. Она всегда считалась старенькой, но было обычным, что она здоровая, крепкая, все делает по дому, сама ходит за продуктами.

Я редко куда-нибудь хожу с ней. И меня вдруг пугает, — как же она одна ходит?

С утра подморозило, дорожки заледенели. Наше продвижение медленно и как бы бесполезно, меня это раздражает.

Смешит и вместе болезненно сжимает сердце, как она нелепо, суетливо попрыгивает рядом, однако, стесняясь ухватиться за меня. Когда нужно переходить улицу, я беру ее под руку. Она нервно и как-то ужасно глупо крутит головой вправо и влево, отчего очень похожа на курицу, и так же по-куриному очертя голову бежит через дорогу, останавливается и ни с того, ни с сего вдруг порывается кинуться обратно.

Я беру ее крепче, успокаиваю. Она, наконец, начинает понимат^ опору, цепляется за меня лихорадочно, приникает всем телом, виновато хихикает, заглядывает в лицо.

Видеть ее глаза совершенно невозможно, — столько в них беспомощной благодарности, какой-то жалобной гордости, что вот, у нее есть внучка, сильная и молодая.

Я думаю, что она мне как-то незаметно сделалась чужой. Стараюсь восстановить, как же это произошло.

Я не могу не думать о ней постоянно, ибо она постоянно пугает меня своей предстоящей смертью. Мысль о смерти связана именно с ней, — из близких людей она „первая на очереди".

Это так ужасно — незащищенность ее, обреченность.

— в лице, особенно спящем, уже означены черты, какими они будут...

я даже мысленно тороплюсь дорисовать жесткую рамку вокруг головы...

я перестала любить наш большой хлебосольный стол, потому-что на нем будет стоять ВСЕ ЭТО.

Странно, мне как бы не жаль ее расставания с жизнью, — она уже сама спокойно и равнодушно отказалась от нее (ее боязнь попасть под машину — не боязнь смерти, но боязнь своего несоответствия с окружающими предметами), —

почти все ее действия, привычки уже будто отнесены в воспоминания.

И вот меня пугает та пустота, что будет после ее смерти, ничем не восполнимая, которая уже сейчас усугубляется ее знакомыми неживыми вещами.

Мне непонятно, почему все это уже как бы произошло, и потом должно повториться с этой чужой и жалкой старухой...

с той ушло свидетельство моего самого первого реального воспоминания, — раньше я уже ничего не помню...

Бабушке два года. Жив еще ее дед. По рассказам он мне рисуется дедом Горького, главой огромного семейства, мещанином, занимающимся какими-нибудь торговыми делами, быть может, земельными, суровым и страшным. К нему приехал купец по делам, кажется, к купцу относились зависимо. Разговаривая, они вошли в комнату, отведенную под контору.

Бабушка каким-то образом забралась туда и играла на столе, на приготовленных специально для купца деловых бумагах выделялась детская коричневая кучка.

Потом она мне рассказывала, как взглянул на нее дед: она думала — он ее тут же убьет.

Она поняла, что сделала что-то нехорошо, прикрыла казус счетами, кокетливо улыбнулась: “Ну, вы пока поиграйте тут, а я пошла“. — Дед потом любил повторять ее фразу, с удовольствием и аккуратно перепутывая картавые буквы.

И еще одно более раннее мое воспоминание: бабушка Натальи Гончаровой качалась на качелях, приезжали женихи, а она качалась и не хотела к ним идти"{2}.

...Мне страшно, почему я это написала...

Через год бабушку сбила машина.

А еще через год она умирала.

„...Вчера бабушке стало 82 года. Она умирает.

Она уже ничего не делает, не ест, не говорит, только дышит.

Еще вчера она сама встала за водой, — она никогда ничего не просила, и теперь забывает, все привыкла сама, не встала а вскочила, — инерция всей ее жизненной стремительности, и легкомысленности.

Я успела ее подхватить. У нее тельце, как у изросшего птенца: горячее, лысое, в сухой великоватой коже, съезжающей с жиденьких мышц.

Улыбнулась плутовато и чуть извиняясь за беспомощность:

„Старость не радость,

не светлый май..."

Теперь она тихая лежит, мирная, какой была всю жизнь, тихо отдается смерти.

И мы ничего не делаем, делать ничего нельзя.

Подхожу, целую ее, наверное, она уже не чувствует, но кажется, что чувствует.

На губах волосы походят на травинки.

Я еще не понимаю, как все последует, только нежность к ней горькая, как сломленная жесткость.

А я ведь, было, отчуждилась от нее... моя детская любовь к ней затерялась в старости, притупилась о мою жестокую молодость. Сейчас, на острие смерти, любовь осталась ровной, глубинной, без литературной подсветки.

К нам приходит много народу, мне страшно, что они присутствуют. Но может, к смерти, даже неблизкой приходят причаститься...

Я вспоминаю картину Ю. С. Злотникова на смерть Фаворского. Дочь его стоит у края, читает псалтирь...

Я пишу сейчас... наверное, нужна молитва... как-то и горя словно нет, ни боли, ни отчаяния, только жуткое и нежное тоже жуткое провожание...

Тихо. Осень. Остывают старики.

29 сентября (1888) — 1 октября 1970 г.“

Наш дом стал мрачным и тяжелым, пространные комнаты заполнены дымом и тоской.

Мама что-то все делает на кухне, убивая тоску и пространные часы,

а теперь я знаю, —

восстанавливая собой

бабушкины движения.

Потом и я буду делать так же...

заходит ко мне взять сигарету и заглянуть в глаза, — может, во мне составится пара слов, но пока нет, я молчу тоже, глажу ее руку.

Сейчас Эдька живет у нас, мой товарищ, мама попросила. Он, может быть, находит здесь ответ своему чувству Дома. Он приходит поздно, весь день расходуя на усталость, „учится на врача-психиатра“ — говорит его профессор, шутя. Поздно вечером Эдька возвращается к своему Празднику: в доме его ждут, как единственного живого человека. От входа он сразу включит магнитофон, будет разговаривать, вкусно есть, греть для мамы шприцы, чистить яблоки ... я стала любить очищенные яблоки.

Яблоки прислал Батя. Такие большие, и очень красные.

Днем дом пуст.

Приходят