журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

— Ну-ну, — говорит Мама.

Эта глава в моей жизни называется:

Самоутверждение

* * *

С моей сестрой у нас отношения сложные.

Мое рождение явилось для нее обманом.

Ленка была в санатории, ее заставляли есть масло и за это обещали подарок. У них считалось, что если наберешь десять рублей по одной копейке, получишь маленький детский патефон. Она ждала патефон. За масло получила меня (представляю ее разочарование).

В десять лет Ленке пришлось стать старшей.

Как же она меня не любила!

Это ее сквозь зубы, сквозь ненависть, сквозь обязанность мною заниматься: — Шнель сюда, бесштанная команда!

Зато! „Принеси" она не говорит, но коротко:

— Воды.

— Ножницы.

— Тапки.

— ...

Ленка с наслаждением демонстрирует мою готовность.

— Воды! — для одной из подружек.

— Воды! — для другой, через пять минут.

Ого, как мне досталось, когда сообразила притащить весь графин с водой.

Засыпала я под ее команду мгновенно (она укладывала рядом со мной страшную копченую рыбу, а когда ее съели — веник).

Мы с Ленкой одни дома. Спрашиваю, что нарисовать. Рисую много, рисую все. Ленка предлагает Привидение. Это мне еще незнакомо.

Она уходит в дальнюю комнату вызывать Его из зеркала. Жду честно. Все мои хитрости парализованы, еще бы! Она снизошла приоткрыть что-то из своего „Знания".

(но даже не это, я заранее, и на всю жизнь, загипнотизирована одним только именем ее — Елена Прекрасная, Несмеяна, робею называть ее, она — Ленка).

...Входит Белое.

Одновременное приходит Мама. От того, что Ленке попадает, страх снят с меня. И снят на все ее потом рассказы про Собаку Баскервилей, Пеструю ленту. Даже „Дюймовочку" Ленка рассказывает, стоя в углу со свечкой, завернутая в простыню. Мне хочется страшнее, еще страшнее, но не страшно. Ленка рассказывает хорошо. Если слушают ее подружки, их приходится разводить по домам.

Ленка часто обращается ко мне со стихами;

„Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Пожалуйста, голубчик, не лижись..."

или

„...И покатились глаза собачьи

золотыми звездами в снег".

Когда никого нет дома, становлюсь перед нашим Джеком и пересказываю ему все, что знаю.

Непонятно и бесконечно печально, когда Ленка в своих великолепно трагических интонациях начинает:

„Глупое сердце, не бейся,

Все мы обмануты счастьем,

Нищий лишь ищет участья..."

Реву. Жаль Ленку, такую несчастную, — она говорит, что подкидыш в нашей семье, несчастная, обманутая, ей потому и попадает часто, тройки ставят, и нищего, всех старух-нищенок, что стоят вдоль тротуаров, ходят по домам, стучат палками

— „Мама! когда ты будешь нищая, я тебя ни за что не брошу".

Джека бабушка принесла щенком, уже большим, неуклюжим, злым, черным. Кем-то брошенный, он скулил и плакал у нас в подъезде. Дрожащий, чужой, даже не благодарный, он сидел в кухне, в углу, забившись, не хотел есть, не терпел протянутой руки. Я ему пела и плясала. Джек быстро стал очень большим и совсем злым. Общение со мной до определенной черты. Я говорила; „Джек, разрешите пройти". Вмешивалась во все собачьи драки, ходила искусанная,, и еще в живот делали уколы от бешенства. Знакомые к нам ходить перестали.

Как-то утром Джека увели.

Рыдали мы с Ленкой безутешно. Ленка еще дольше меня. Ее отливали водой. Она такая несчастная сидела на полу, мокрая, в одной рубашке, весь день. Меня к ней не пускали, И я ей в дверь шептала;

„Глупое сердце, не бейся

. . ."

Джека увезли в деревню. Дня через три он вырвался, перекусал новых хозяев и убежал. Целый день он стоял перед нашей дверью, молчал, никому не давался, не шел на зов, ночью исчез совсем.

А эту главу можно назвать:

„Этюд в жалобных тонах“

Ленка рассказывала особенно, расставляя ударения на таких значительных местах:

„Поистине чудовищем должен быть человек, если не найдется женщины, которая оплачет его смерть" (Конан-Дойль, „Собака Баскервилей").

Потом в мою жизнь эти слова войдут одним из эпиграфов ее, слегка „спутавшись" в памяти —

„Не может быть на свете такого негодяя, которого не оплакал бы хоть один человек**.

Еще.

Я увидела репродукцию картины „Княжна Тараканова**. Ленка страшно боялась мышей и тараканов. Иногда мне казалось, темными дождливыми вечерами, что она и есть княжна Тараканова: я видела угол с ее кроватью, кишащей тараканами, сбитую на пол постель, и ее в углу между двух стен, фигурку вытянутую в тростинку, с лицом, искаженным до необычайной красоты мукой и ужасом.

И еще.

Ленка уносит меня спящую на руках от костра, где они, старшие, рассказывали сказки, я незаметно уснула, качаюсь — укачиваюсь в ее руках, в дреме сладостной, в теплой ночи, как бы уже и не сплю, и это чуть притворство еще, сквозь слипшиеся ресницы фантастика теней, отблесков огня, отдача несобственному движению, и эта неожиданная от старшей сестры нежность.

* * *

Хожу в детский сад. Более всего тревожат запахи: творог с запахом известки на завтрак, чай с сахарином — особый сахариновый детскисадный запах, еда, особенно еда, постель, игрушки, приобрели для меня новые запахи и тесно связались с ощущением холодноватости, даже влажности, еще этот запах мокрых детских штанишек, ...

Предметы остывают моментально, как только выпущены из рук.

И всему этому — общее: запах потерянности.

Потом я привыкла почти к детскому саду, но мокрый запах холода, даже не чужих, но вещей — общественного — пользования, не оставляет до сих пор.

Ужасны прогулки на площадке, — так называется место, огороженное забором, где мы гуляем — час прогулки.

Здесь я научилась считать.

Первые десять цифр были и раньше, но шагая от забора к забору по площадке, вдруг постигла счет, бесконечность счета, словно случился прорыв из контура десяти (пальцев). Это было так восхитительно, так страшно, и некому сказать — невозможно объяснить: число, следующее число, означает шаг, еще шаг (сколько угодно, пока не упадешь),

ходьба — просто цикл, например, сотня, следующая сотня, еще следующая — это одно и то же, только кусок один от забора до забора,