Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза - Дмитрий Могилевцев

— Кто возьмется защищать чужого?

— Кто возьмется накормить его?

— Он станет пищей? Или дающим пищу?

— Волки людей, люди волков, что вам чужой?

Захар напрягся. Круз видел, как подрагивает его кадык.

— Что вам чужой?

Из круга вышел волк с седой полосой вдоль спины. Стал в трех шагах от Захара. Зарычал.

Из круга вышел волк. Поменьше, с тонкой мордой. Стал между седополосым и Захаром. За ним вышел еще один, и еще. Трое молодых.

Захар рассмеялся. И крикнул в темноту:

— Что, закон?

— Закон, — прошелестело в ответ.

— Ну и лады, — буркнул Захар и, выискав Круза взглядом, добавил: — Батько, отпусти пистоль — все путем получилось.

Волки беззвучно исчезли среди травы, а за ними, не оглядываясь, ушли люди. Захар подошел к Крузу.

— Батько, вишь, не выдрали мне кишки. Вступились за меня мои ребята. Теперь со мной пойдут. А я в вашей стае. Ты, как батька стаи, дал бы мне что-нибудь в кишки-то закинуть. Ослабну, не дойду.

— Дам, — пообещал Круз.

Захар выжрал три банки тушенки, пачку рафинада, шесть вареных картофелин и шоколад, дерзко утащенный из Крузовой сумки. После свернулся калачиком прямо на полу и захрапел.

Его волки съели полкозы, выделенной милостью знахаря на пропитание гостям. А потом пришли и улеглись рядом с Захаром, укрыв мохнатыми спинами от сквозняков.

Знахарь не вышел проститься. Провожать Круза пошли только Влад с Янкой да их волки — с десяток ухоженных, глянцевых, с верзилой Чиншем во главе. Хотя и Чинш едва доставал псу Хуку до плеча. Волки Захара держались поодаль, норовили за Хуком. Тот не замечал.

Ухоженный город кончился как раз за улицей, ведущей к реке и бульвару закона. За ним пошли обычные руины, виденные Крузом сотни раз: просевшие крыши, дыры окон. Трава на площади, перед заплесневелым монументом. Церковь, перед ней — огромный, кряжистый, вечный танк. Что ему тридцать лет? Даже воронье не загадило.

Улица стала тропой в кустах. Волки рассыпались, исчезли в заросли. Крузовы ноздри щекотнул запах. Тот самый, из деревни, где встретили людей и волков. В городе он был повсюду и привычно не слышался, но теперь — усилился десятикратно.

— Дрожишь, батько? Отраву почуял, — сообщил Захар, скалясь белозубо. — Тут, в парке, и варят. Из «мяса» бульон делают.

Щенки зареготали.

— Заткнись! — рявкнул Влад.

— А что мне ты? Я ихный теперь. Что хочу, то и говорю, пока батько не тишит. Так, батько? А ты сявка, вот ты кто.

— Старшой, я ему кишки выпущу, если он не перестанет!

— Хватит! — буркнул Круз, не оборачиваясь.

Чем дальше, тем хуже. И вонь эта, и чувство взгляда в спину. Взгляда через прицел. Любят они здесь издали выцелить. Винты тряпьем обмотаны промасленным, носят как ляльку. Заботятся. И чтоб не сверкнуло на солнце. Хорошие винты. Драгуновские. За полкилометра в темя положит. Знахарь здесь здорово окопался, с волками по окрестностям и снайперами на подходах. Интересно, сколько дней следили, прежде чем волков спустить? Или это волчья самодеятельность? Кстати, а про убитого серого никто и не вспомнил.

Кусты вдруг расступились, и Круз вышел на обширный пустырь. С дальнего его края торчала круглая кирпичная башня — старая водокачка, крепкая, вовсе не обветшалая. А посреди пустыря стоял вокзал. Как из сорокалетней памяти: светло-голубой, с темно-красной черепицей, со скамейками, с газоном. Ухоженный, чистый.

— Что это? — спросил удивленно Дан, вертя головой, будто разбуженный. — Расписание… здесь ходят поезда? Молодой человек, вы наладили дорогу? Правда?

— Это смертное место, — объяснил Влад угрюмо. — Души здесь ждут.

— Волки — слева, люди — справа. Вон, холмики видите? — Захар ухмыльнулся. — А однажды придет большое железо на колесах и увезет всех к солнцу. Кто хорошо жил, конечно. Меня так точно не возьмут, я…

— Тише, — сказал Круз.

Из двери у изножья башни вышел человек, одетый не в холщовое, а в промасленный, измызганный комбинезон. Волки зарычали.

Человек не подошел близко, встал шагах в десяти. Влад с Янкой переглянулись.

— Чего кривитесь? Что, железным духом заразиться боитесь? Я к нему пойду говорить. — Захар сплюнул.

Но сам тоже не подошел вплотную, встал за три шага.

— Привет, Макарка! Все в мазуте шаришь?

— Привет, Захар, — просипел человек, тронув себя за горло. — Рад видеть тебя живым. Машина готова.

И пошел, не оглядываясь. Все потянулись за ним.

«Машина» оказалась дрезиной. Большой, ухоженной, смазанной. С пулеметной турелью посреди платформы. Волки не хотели идти, но Хук прыгнул вслед за Даном, и те, прижав уши и сунув хвосты между ног, полезли следом. А Влад с Янкой скрестили пальцы и, не прощаясь, потрусили прочь.

— Не спеши хоронить! — проорал Захар вслед.

Но сам был бледный.

— Вы умеете с пулеметом? — просипел Макарка, погладив торчащую из горла трубку.

Круз кивнул.

— Это хорошо. А то я один, мне мотор смотреть надо. Я вас довезу к нашей границе.

— Далеко?

— Часа три ходу.

— Далеко!

— Мы — сильный народ, — просипел Макарка печально.

Ветер щипал лицо, тянул слезы. Дрезина шла тихо, мотор поуркивал, колеса били по стыкам почти нехотя, влажно. Сколько лет прошло, когда в последний раз? Тридцать, не меньше. Или тридцать пять? Кривой полустанок под Чиуауа и три вагона, дырявей решета. А на них — вся команда. Все молодые, все хохочут. Все уверены, что будут жить и возьмут все. Протянули месяц. Пришлось одному идти через границу и стрелять.

Круз не помнил убитых. Будто заботливая рука вытирала из памяти: раз, и чисто. Помнил только живых.

Едкий ветер. Словно трава, зеленая, гладкая, но с крохотными зубчиками по краю. Изрежешься, схватив. Сквозь щебень насыпи полынь не хочет расти. Кусты вокруг порублены.

Станция у медленной реки. Еще одна. Остатки стен, сирень лезет из окон. Потом дорога ветвится, поворачивает, сливается. Большая станция. Клыками торчат из кустов руины.

— Я помню, — сказал вдруг Круз. — Я проезжал здесь в детстве. Здесь пирожки с картошкой. А на вокзале — доска чугунная, большая. Ленин проезжал, выступал.

— Кто такой он, Ленин, и чего выступать ему? — спросил Захар.

— Давно это было. Человек был, который землями этими правил. И людьми.

— Над людьми хозяин? Много небось под рукой его ходило? Тысяч двадцать, наверное?

— Двести. И не тысяч, а миллионов.