Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

отбежала, но недалеко. Павел чувствовал, она рядом — дышит чуть слышно, втягивает длинным носом запах крови, ждёт. Ждёт его последнего вздоха, когда он наконец-то выплюнет его из булькающих кровью лёгких, выплюнет и вытянется, затихнет, и тогда…

— Вон пошла отсюда, — снова повторил тихо и твёрдо. Почувствовал опять, что проваливается куда-то, попытался ногтями ухватиться за холодный и влажный бетон в последней тщетной попытке, но не преуспел и уже на самом краю небытия — не услышал — почувствовал, как победно засмеялась тишина, и её смех рассыпался на тихое повизгивание и шуршание крыс…

Свет… на этот раз Павел очнулся от света. Не от слепящего и торжествующего, от другого. Этот свет тонкой струйкой вползал откуда-то справа, смешивался с тьмой, превращаясь в густые серые сумерки.

«Наверно, я уже умер, — подумал Павел. — Потому что откуда тогда этот свет? В прошлый раз не было, а теперь, вдруг…». Мысль потухла, не успев добраться до конца.

— Борис Андреевич, вот сюда!

Высокий юношеский голос был знаком, но Павел отмахнулся от желания вспомнить, кому он принадлежит. Это было неважно. Важно другое.

Борька?

Тут?

Борька же умер.

А, ну да, он, Павел, тоже ведь умер. И это осознание собственной смерти удивительным образом успокоило его, умиротворило, примирило с жестокостью бытия. Или правильней сказать — небытия.

— Паша! Паша! Пашка, мать твою… чтоб тебя…

Глаза открывать не хотелось, но Борькин голос, долгое длинное ругательство, сдавленное отчаяньем и злостью, зазвенело в ушах, в голове, ударило болью по вискам, отрикошетило в затылок. Заставило очнуться, разодрать слипшиеся веки.

Над Павлом медленно качалось, расползаясь в сером свете, Борькино осунувшееся лицо.

— Что, мы в аду?

Лицо Бориса опять собралось из лоскутков. Расплылось в кривой улыбке.

— Пашка, кретин ты тупоголовый. Пашка…

И, отвернувшись, крикнул куда-то в сторону света:

— Носилки сюда! Да живей, мать вашу, что застыли, как истуканы!

И опять, уже Павлу, наклонившись близко, обдавая горячим дыханием:

— Молчи. Паша, молчи, ничего не говори…

— Борька, — Павел захотел дотронуться до Бориса, но не стал — зачем? Если они оба всё равно мертвы. — Ты же умер. И я… я умер… Мы в аду… тут как?

— В аду, в аду, — буркнул Борис. — Даже не сомневайся.

И, поймав угасающий вопрос во взгляде друга, ответил одновременно и зло, и задорно:

— В аду, Паша. И у нас тут весело.

Глава 1

Глава 1. Сашка

— Здравствуйте. Проходите, пожалуйста, — горничная махнула рукой, чуть отстранилась, пропуская Сашку внутрь, и на её лице промелькнула развязно-презрительная улыбка.

Сашка постарался придать уверенности своей осанке, прошёл в гостиную, всё ещё ощущая спиной насмешливый взгляд наглой девчонки. Прислуга Рябининых, и эта молоденькая Лена (она была чуть старше его), и та, вторая, в летах, с короткими седыми волосами, не скрывали своего презрения, не считали его ровней своим хозяевам и смотрели на Сашку как на пустое место или (что было ещё хуже) вот как сейчас — со снисходительным пониманием его мизерной значимости в этом мире.

Ему захотелось поёжиться, повести плечами, стряхивая со спины чужой липкий взгляд, но он не решился. Разозлился на себя, на свою вечную трусость, перед всеми, даже перед этой девчонкой, которая вообще никто, глупая уборщица чужих помещений, заискивающе хлопающая глазами перед своей хозяйкой — строгой и надменной Натальей Леонидовной, матерью Оленьки, его теперешней неожиданной подружки.

Задумавшись, Сашка не сразу заметил, что гостиная пуста. Обычно в ней всегда кто-то был. Чаще сама Оленька или её мать, реже — Олин отец, что было неудивительно. Юрий Алексеевич Рябинин, как и все мужчины верхнего уровня, был человеком занятым. Служил он у генерала Ледовского, Вериного деда, хотя в глазах Сашки на армейского походил мало. Был Юрий Алексеевич низковат, тучноват, с круглой красной лысиной и таким же круглым и красным лицом. Дома у Рябининых всем верховодила Наталья Леонидовна, и вот её Сашка откровенно побаивался.

Как правило, когда Сашка приходил к Рябининым, его встречала сама Оля (Наталья Леонидовна до него не снисходила) — поднималась, всегда очень красиво, как в кино, с небольшого диванчика, делала шаг навстречу и замирала в картинной позе с милой и всегда одинаковой улыбкой. Раньше Сашка не замечал этой её шаблонности, он вообще не очень-то замечал тихую Олю Рябинину, робкой тенью следовавшей за своими подругами — живой и хохочущей Никой, резкой и язвительной Верой. И теперь, оказавшись с ней один на один, он вдруг с особой отчётливостью ощутил эту кукольность, эту неестественность, непривычную ровность эмоций и чувств. В Оле Рябининой не было ничего отталкивающего, но — удивительное дело — в ней не было и ничего притягательного. Нежное лицо, ровный румянец, рот, правильно изогнутый в заученной улыбке, приветливый взгляд карих глаз, тёмные волосы, рассыпавшиеся по плечам — всё вместе это, несомненно, производило приятное впечатление, и если кто-нибудь сталкивался с Оленькой, то непременно улыбался ей, а она улыбалась в ответ, но это был лишь обмен дежурными, ничего не значащими улыбками, потому что (Сашка знал это по себе) стоило Оленьке исчезнуть из виду, как о ней тотчас же забывали. Она была как фабричная кукла, красивая, но какая-то одинаковая. Со всех сторон. Как ни покрути.

Но именно одинаковая Оля Рябинина пришла к нему тогда, когда все остальные отвернулись. Пришла сама и сказала… что-то сказала, Сашка не запомнил что. Он вообще, как ни силился, никак не мог запомнить, что она всегда говорит, и подчас ему казалось, что повернись она к нему спиной, он тут же забудет, как она выглядит, и он страшно пугался этих своих мыслей. Пугался ещё и оттого, что сегодня, сейчас, после всего случившегося он нуждался хоть в ком-то. Даже в такой девушке — пресной, никакой, при прикосновении к которой ничего не возникает, нигде не ёкает, не аукается. А впрочем… впрочем иногда он думал, а, что, если это как раз то, что ему нужно? Спокойная, добрая, уравновешенная подруга рядом. Которая рано или поздно научит его улыбаться, где надо и как надо, кивать головой, говорить нужные слова, изображать лицом подходящие случаю эмоции (где радость — умеренный восторг, где горе — такое же умеренное сострадание), и он, как прилежный ученик, обязательно всему научится, и жизнь потечёт ровно и неторопливо под уютный аккомпанемент чужих гостиных, салонов и кабинетов. И своих… когда-нибудь ведь у него будут и свои…

— А где… — Сашка повернулся к горничной, но закончить вопрос не успел. Та ответила, не дожидаясь, словно, знала, что он спросит.