Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

не захочется, а значит, меня снова возьмут за шкирку и отправят в преисподнюю. Но именно перед этим и начнётся самое неприятное – выяснится, что, вопреки строгому запрету, общаться с Гольдбергом я не прекращал, то есть вполне мог вести какую-то двойную игру. Это для моего начальства равносильно красной тряпке для быка. Даже если будут твёрдо знать, что никакой игры я не вёл.

В шахматных партиях, ежедневно разыгрываемых всевозможными спецслужбами, принимать решения дозволено только большим фигурам, а я в этих играх, увы, пока даже уровня рядовой пешки не преодолел. Каждый раз, когда я завершал какое-то дело и с сознанием выполненного долга докладывал, что добро восторжествовало, а злодеи наказаны, обнаруживалось, что есть какой-то более глубинный слой, до которого я не добрался, и там всё выглядит совсем иначе. Иногда наоборот. Рамки добра и зла изначально размыты, и всё вовсе не так однозначно, как кажется на первый взгляд.

Ну, хорошо, станет известно, что я общаюсь с опальным профессором, – что из того? Он-то в принципе как раз всем и нужен, как главное звено в этих многоходовых комбинациях спецслужб и бандитов. Да и разыскивать его теперь не надо – зачем ему прятаться и от кого? От своих перспективных работодателей? Вопрос в другом: захочет ли Гольдберг после того, как с ним когда-то нехорошо поступили, общаться со старыми обидчиками? Ведь их-то он прекрасно знает. И поимённо. Даже, пожалуй, лучше меня. На его месте я бы сто раз задумался. Хотя… все мы находимся на своих местах, хороших или не очень, мягких или жёстких, так что за профессора ничего решать не стоит.

А дальше начнётся самое паршивое. Если согласие отовсюду будет получено, то мне, хочу я того или нет, придётся отправляться на поиски Баташёва – отвертеться не получится…

В висках неприятно кольнуло, будто я снова бреду по одуванчиковому полю, и у меня привычно кружится голова. Просто наваждение какое-то, честное слово!

А ведь моё начальство даже пока не представляет, что у Гольдберга в этот самый момент не бандиты Баташёвы на уме, а Джон Леннон и Джордж Харрисон. К тому же едва ли звукозаписывающая корпорация, заказавшая их перемещение в наш мир, заинтересована в преждевременной огласке предстоящего появления музыкантов, и никакие израильтяне или российские ФСБшники им не указ. И хоть о планах по возвращению битлов моим боссам известно, но в перспективе даже за это достанется на орехи лишь мне. А кто же ещё может стать крайним? Мол, почему своевременно не доложил? Кто из нас занимается оперативной разработкой профессора? И вообще, что это за тайны мадридского двора у вас с ним?

И погорел тогда очередной раз бедный Штирлиц! Тут уже не новый отдел получу, как обещал генерал, в старом бы удержаться…

А самолёт тем временем уже отрывается от взлётной полосы, и где-то внизу, под чуть подрагивающим крылом, быстро тают в сером клубящемся мареве редкие вереницы огоньков. Гляжу в окно, и через некоторое время, когда лайнер выходит на крутой вираж, подо мной распахиваются до самого горизонта постепенно сжимающиеся квадраты городских кварталов, рассечённые оживлёнными змейками шоссе. Москва…

Серый туман редеет, и мы всё выше и выше забираемся в клочковатые белые облака. С каждой минутой их всё больше. Звук турбин за толстым стеклом иллюминатора становится тише, и я, кажется, незаметно погружаюсь в какую-то ленивую и бездумную дремоту…

…Как и раньше, лечу в белом тумане. Он повсюду – снизу, сверху, со всех сторон. Где-то впереди, почти растворяясь, парит в облаках маленькая фигурка. Кто это? Мой старый или новый проводник? Не могу разобрать. Но вместе с ним – кем бы он ни был! – мне не страшно, а наоборот, легко и спокойно, словно я здесь уже свой, в этом странном мире. Будто очередной раз возвращаюсь в хорошо знакомое и почти обжитое место, где мне всегда рад кто-то до поры неизвестный, и я ему рад, потому что опасаться тут мне совершенно некого.

Кого я снова ищу? Ничего не помню, потому что привычная головная боль отсекает мои слабо шевелящиеся мысли от ленивой памяти. Я даже чувствую эти мысли – клубок каких-то неторопливых червяков, застрявших в груди под горлом. На что-то более приличное они не тянут…

Мне уже не хочется вглядываться вперёд, потому что с каждой минутой мой сопровождающий всё дальше и дальше…

Белое молочное марево потихоньку сгущается и начинает темнеть. Головная боль выдавливает глаза изнутри. Размахиваю руками и пытаюсь дотянуться до лица, но они проваливаются в пустоту.

И тут мне, наконец, становится страшно. По-настоящему страшно…

Стюардесса легонько тормошит меня за плечо:

– Кушать будете?

Беру пластиковый поднос с какими-то крохотными плошками и прошу водки. Блестящий лобик Барби на мгновение приходит в движение, она разглядывает моё лицо, мокрое от слёз, но ничего не говорит, лишь протягивает на ладошке маленькую бутылочку «Финляндии», а потом, чуть помедлив и оглянувшись на других пассажиров, ещё одну.

– С вами всё в порядке? – дежурно спрашивает она и, не дожидаясь ответа, проходит дальше.

Машинально вытаскиваю телефон и тупо разглядываю его, хотя помню, что в самолёте связи нет, поэтому никто мне сюда не позвонит, и я никому не позвоню. Вот и хорошо. Отвинчиваю хрустнувшую пробочку на «Финляндии», и глоток водки немного встряхивает меня.

Странная ситуация, однако, получается. Когда скапливается тысяча дел, и все рвут меня на части, чувствую себя на удивление прекрасно. Постоянно нужно крутиться, хватать кого-то за руку, стараться самому не подставиться под бандитскую пулю – тогда я в своей тарелке. А вот очутился в командировке, где дел, в принципе, тоже много, но нет привычной беготни и спешки, тут же начинаю вянуть, как какой-то инфантильный нежизнеспособный цветок. Одуванчик, чёрт бы его побрал… Вот и в самолёте каждый раз чувствую себя кисло. Ну не моё это занятие – спокойно сидеть и обдумывать свои поступки. Даже водка не помогает.

Впервые за время полёта оглядываю полутёмный салон, но ничего интересного для меня нет. Кто-то дремлет, а кто-то, как и я, уныло поглощает принесённый стюардессой стандартный паёк. Однако приятное тепло незаметно разливается в груди – видно, недооценил я волшебную силу алкоголя, значит, пора усугубить второй «Финляндией». Хватит киснуть, всё равно надо будет когда-то отдаваться в руки профессору Гольдбергу и всем, кому я уже через пару часов после приземления стану жизненно необходим. Никуда от этого не денешься. И моих отказов никто не примет.

Хоть проживу оставшееся до встречи с преисподней время весело и без соплей…

А самолёт тем временем уже начинает снижаться. Я и