Времени нет - Рустем Халил

— А если его не существует? — сказал я скорее самому себе, чем собеседнику.

— Простите? — не понял Крепкий.

— Если нет никакого назначения? В противном случае окажется, что, например, я двадцать лет шел по той дороге. В противном случае можно сушить мозги, кем я должен был стать: музыкантом, как вы, хирургом, или полярником, или просто образцовым семьянином — и, внеся в этой ипостаси свой вклад в этот мир, так и не найти ответа. Четверть века тому назад я думал, что мое предназначение — портфель адвоката. Ведь на этот путь становятся, воображая себя героями в зале суда, авторами горячих речей, заставляющих присяжных прозреть, последним препятствием между невиновным и его палачом. Но, верите, у меня не было ни одного дела, похожего на то, которое я рисовал себе выбирая эту профессию. Победы были, часто ценой крови, пота и таланта. Но ни одной такой, после которой я мог бы сказать: я сделал что-то очень важное. Если верить в предназначение, то выяснится, что жизнь несправедливо коротка и позволяет только один путь.

Последнее предложение я договорил, протягивая руку Оресту. Мальчишка прыгнул со сцены и махнул на прощание ударнику. Тот в ответ провернул палочки между пальцами.

Олесь Крепкий исчез, и я не был уверен, произошло ли это сейчас или отошел, не дослушав моего монолога. Я увидел его у середины сцены: наклонившись, музыкант что-то искал в черном дорожном чемодане.

— Возвращаем наших железных коней в пункт проката и обедать, — очертил я будущий план Оресту. Тот не возражал.

Крепкий вернулся не с пустыми руками.

— Четыре билета в корпоративной ложе, — он вытянул руку, показывая Оресту, в какой части стадиона ее искать. — Знаю, ты сумеешь собрать хорошую компанию и уж наверняка уговоришь директора пустить тебя на праздник. А если нет, — крепко подмигнул заговорщически, — ты знаешь, кто поможет тебе убежать.

Орест взял билеты так осторожно, словно потревож их — и они станут бабочками и улетят в купол стадиона. Поглаживая их подушечками пальцев, он на несколько секунд закрыл глаза.

Мальчишка заносил звуки этого мгновения в свою коллекцию.

5.7

Она стояла на крыльце убежища на цыпочках и всматривалась в окна нашей машины. Одна ладонь прижата к груди, вторая перебирает кончик перетянутых резинкой волос — Инара словно только что вышла из пены морской, и я не нуждался в флорентийском художнике, чтобы зафиксировать это мгновение в своей памяти.

Я мог посадить Ореста в такси и отправить его самого, но решился приехать в детский дом вместе с ним. Формально — чтобы вступиться перед директором, если вдруг он решит, что убежавший из больницы на выходные мальчик совершил непозволительное. Но, возможно, я хотел попасть сюда, чтобы попрощаться с некоторыми воспоминаниями.

Зеленые стены с облупленной краской, запах хлорки из туалета, пронзительный школьный звонок, от которого хочется заслонить ладонями уши, вечную мозоль на указательном пальце, склеенные макароны на обед… Попав в семью, я пытался забыть все, что было до нее — и хорошее и плохое. Память была ко мне хороша, и я смог присыпать горькие воспоминания тальком времени, иногда обнажая приятные. Только об одном мне не удавалось забыть — о ночах, когда ты обнимаешь подушку и, слушая ровное сопение ребят и скрип кроватей, понимаешь, что ты на этом свете сам.

Будь у меня сын, первые годы он бы спал рядом с нами, в постели родителей, чтобы при первом же приступе одиночества мог спрятаться в маминых волосах, найти в темноте теплую руку отца.

После стадиона мы перекусили в ресторане, на летней террасе, где висят вазоны с фиалками и запрограммированный распылитель рассеивает над посетителями водяную пыльцу.

Орест копался в своем дневнике, а затем отложил его в сторону.

— Я не нашел стихотворения, которым мог бы благодарить вас за это утро, но у меня есть лучший подарок.

— Друг, — возразил я, — ты уже сделал мне подарок, просто не понимаешь этого.

Орест упрямо покачал головой.

— Просто знайте: однажды я помогу трем людям, когда они в этом будут нуждаться. Передам дальше добро, которое вы сделали для меня. Это и будет моей благодарностью.

Орест показал мне три пальца — и начал ладонью ловить водяную пыльцу.

Может, это и есть мое наследие, подумал я тогда: три добрых дела Ореста, что переживут меня. И неизвестно, если такая благодарность будет продолжена, каждый из этих троих поможет еще трем, а те — еще трем. И семена, посаженные сегодня, станут целым лесом.

Тут я решил отвезти Ореста домой. Хотя разве можно назвать это место его домом?

Убежище, вынырнувшее из-за сосен, показалось мне знакомым, хотя я ни разу в нем не бывал и он ничем не напоминал тот, в котором жил я. Здесь наверняка не было облупленных стен, а поданные на обед макароны поливали растопленным маслом. Но когда выключался свет, то так же, как и много лет назад, в другом приюте другого города, ребята оказывались сами на маленьком плоту в бескрайнем океане.

Они еще не знали, что можно прожить всю жизнь, дойти до ее края, но так и остаться тем ребенком, которому приходится обнимать подушку в темноте, потому что она знает, что одинока в этом мире.

Фасад из голубого стекла, цветные буквы над входом, флюгер — петушок над башенкой, полицейский автомобиль в конце аллеи и ставшая на цыпочках, увидев такси. Одна ее ладонь прижата к груди, вторая перебирает кончик перетянутых резинкой волос.

— Инара, — выдохнул Орест.

Мог бы и не говорить. Я узнал бы этот силуэт, прожив еще пятнадцать лет. Девушка, которая перестала отвечать на мои письма.

Не дождавшись, пока такси окончательно остановится, Орест выскочил из машины и бросился к Инаре, оставив дверцу открытой. Я не представлял, откуда они были знакомы, но вот она двинулась ему навстречу, обняла, потом присела на корточки и начала торопливо расспрашивать — ни малейшего сомнения, мальчишка был ей близок. Это Ореста она ждала крыльца, и тревога все еще змеилась морщинами по ее лбу.

Таксист красноречиво перевел взгляд с меня на