Атташе - Евгений Адгурович Капба

к стене, прежде чем первый удар кулака, обмотанного вафельным полотенцем, обрушился на мою голову. Меня принялись лупить сразу трое противников, и прежде, чем я опомнился и начал действовать — отделали знатно.

— Проклятый шовинист! — рычал кто-то на лаймиш, пиная меня ботинками.

— Libertе, Еgalitе, Fraternitе! — шипел еще один на языке арелатских месье, норовя достать меня по печени.

— No pasarán! — вторил ему злобный руссильонский говор.

— Подите к черту! — в какой-то момент я смог вырваться из этой молотилки, нырнул вниз, въехал кулаком по причиндалам обладателю обмотанных кулаков, дернул за ногу злобного руссильонского каталанца и ужом проскользнул под мышкой у потного толстяка-арелатца.

Сражаться с тремя врагами голыми руками и победить — это получается только в сказках. Или у Императора. Я на четвереньках карабкался вверх по лестнице, отбрыкиваясь от агрессоров, которые пытались ухватить меня за ноги.

Одному из них я заехал в лоб каблуком, но сапог мой остался в его руках. Я так и сбежал — в одном сапоге, залитом кровью из носа рваном свитере и изгаженных красным штанах. Это было черт те что — прорабатывать легенду, таскать на себе пограничную оливу, чтобы напороться на кретинских анархических матросов и получить по морде просто потому, что я имперец. Да я руку на отсечение готов дать, что будь на моем месте настоящий пограничник или любой другой военный, флотский, полицейский или преторианец из Империи — он получил бы тоже! Они там не разбирались в мундирах: имперский офицер был для них тождественен палачу, сатрапу и душителю свободы. Одного появления при параде на ужине оказалось достаточно — все вокруг звали меня «поручик», а официанты или кто-то из пассажиров настучал анархической ячейке о появлении на борту идейного противника.

Что ж, господа анархисты… Хотите войны? Вы ее получите.

* * *

Мое появление в ресторане в парадном мундире с Изабеллой Ли под руку, огромным бланшем под глазом и сбитой переносицей произвело фурор. Вильсоны улыбались, сестры Медоус и вдова Моррис демонстративно отвернулись, Сартано зааплодировал. Роше и вовсе не поднимал носа от тарелки.

Веста бесцеремонно подвинул стул к нашему столику:

— За что вас отделали, поручик? Я надеюсь, те, кто напал на вас, выглядят хуже?

— Черт его знает, как они выглядят, там было темно. А отделали меня за то, что, как вы и сказали, я — поручик. А вы, Веста, с дамой не поздоровались. Фу, как некультурно. Неужели моя ободранная физиономия затмила для вас госпожу Изабеллу Ли?

Джон Веста смешался и отстал, удалившись к своему месту. Моя спутница только иронично подняла бровь.

— У меня сегодня есть намерение напиться. Редко могу себе это позволить… Но сегодня я — не на работе, и вы — мой сопровождающий. Могу я рассчитывать на то, что буду доставлена в каюту в целости и сохранности? Вы джентльмен?

Я подавился слюной и закашлялся. Джентльмен? Видал я джентльменов… Например, колонеля Бишопа.

— Нет, я не джентльмен. Но будьте уверены — ни капли спиртного в рот сегодня не возьму и буду исполнять роль вашей заботливой тетушки…

— Эх, поручик, будь я лет на двадцать помоложе, то не поверила бы. А так… Гарсон, бренди! — она подозвала официанта, а потом снова обернулась ко мне: — Расскажите мне об Империи, ладно?

* * *

Мы отлично проводили время. Я рассказывал о становлении мирной жизни в Империи, освоении Севера, общественном компромиссе, железнодорожном буме, цеппелиновой лихорадке, изменениях в сфере образования и строительстве каскада ГЭС на Борисфене. А она говорила о своей молодости в Ассинибойне, роскоши и нищете Сипанги, стремительном взлете одних и падении других. Беседовать по душам с умной женщиной, на равных, без всякого романтического подтекста — это отдельное удовольствие, которое я всегда ценил особо.

Баритональный тенор Юсси Густавсона был неплох, баллады слегка заунывны, но вполне мелодичны и проникновенны. О чем он пел, я не понимал от слова совсем, его акцент родом из Хедебю был еще более заковыристым, чем креольское произношение Изабеллы Ли, когда она исполняла песни своей малой родины.

А потом появился Герлих. Он без всякого пафоса уселся за столик в углу у самой двери и принялся поглощать картофельные кнедлики с гуляшом и зеленым горошком, запивая простую еду малым графинчиком настоящего шнапса. Тевтон и виду не подавал, что знает меня, только поглядывал из-под седых бровей цепко, подозрительно.

— Так скажите, поручик, за что вас побили? — наконец спросила Изабелла.

— За то, что имперец. Это даже забавно — в Империи мне порой приходилось сталкиваться с агрессией потому, что я наполовину горец, а за пределами империи потому, что имперец. Для наших мигрантов это будет интересный опыт: сейчас они все — горцы.

— Что вы имеете в виду? — склонила голову набок она.

— В остальной империи всегда было принято считать горцев жуткими ретроградами, традиционалистами, воинственными дикарями, обладающими специфическим кодексом чести, помешанными на своих семьях, оружии и малой родине… В столице или в Мангазее проучить южан считалось делом чести, и потому потасовки между шовинистами и людьми из диаспоры случались довольно часто.

Изабелла Ли белозубо улыбнулась:

— Вы ведь сейчас описываете типичного имперца! Мы все так думаем о вас!

Я ухмыльнулся:

— И всем наплевать, сколько у имперца высших образований, какого он происхождения и какую партию поддерживает, да? Традиционалист, милитарист, шовинист, твердолобый реакционер… Каково нашим диссидентам, представляете? Они всю жизнь боролись с режимом, пописывали злобные статейки в газеты, ненавидели Империю и выводили людей на демонстрации — а теперь в Альянсе или Арелате (и в Сипанге тоже, если я вас правильно понял) могут выловить в подворотне и отоварить только за то, что ты из Империи! — я шмыгнул разбитым носом, и снова вызвал улыбку Изабеллы.

Самому мне вдруг стало не до улыбок — возникло ощущение опасности, оно табуном мурашек спустилось по затылку, спине до копчика, и я весь напружинился и осмотрел нашу секцию. Все были на местах и вроде как заняты ужином. Только Веста чуть привстал со стула, сделал стойку. Его ноздри трепетали как у охотничьей собаки, почуявшей дичь. Тоже — почувствовал?

На сцене Юсси Густавсон заливался соловьем. Он взял особенно долгую ноту, жующие зрители оторвались от своих тарелок, музыканты замерли в драматической паузе…

Вдруг свет погас, все разом завопили, раздался хрустальный звон разбитого бокала, грохот падающей мебели, топот множества ног и зычный голос капитана Шиллинга:

— Спокойствие! Сейчас всё будет в порядке! Оставайтесь на своих местах!

Я и не думал вставать со своего места, разве что сунул руку в карман и сжал ребристую рукоять