Бестиарий - Евгений Рейтар

Он без сознания, но, стабилен. Кладём его в первую попавшуюся. Ей оказывается телега журналистов. Я остаюсь с ним внутри, а за руль неожиданно садится Мавка. Без лишних вопросов она гонит в тыл. Из окна отъезжающего транспортного средства я вижу, как к нашему блокпосту подходит бестиарий. На его плече вырванный железный стебель эхинопса. Именно с его помощью растение-монстр извергает свои шипы. Может быть, этот принадлежал тому, который ранил Мани.

Когда мы прибыли в тыл, и я передал Мани профессиональным хиллерам, то, вернувшись к телеге, не обнаружил Мавку за рулевым колесом. Залез внутрь и увидел её почему-то на заднем сиденье. Она как-то странно смотрела на меня большими оленьими глазами. Меня будто осенило. Я протянул руки, которые всё ещё были в крови Мани, и расстегнул её псевдо военный китель. Её большие глаза на бледном лице оказались совсем близко от моих. Я прижался ртом к её приоткрытым губам. Мавка тяжело дышала, но не сопротивлялась.

Чёрная гвардия.

Когда я вышел из кафе, карманный палантир уже угомонился, перестал вибрировать и говорить чужими голосами. Я достал его и набрал нужного мне абонента. Мне ответил голем: “Выбачтэ, абонент розмовляе зарады пэрэмогы. Слава Урук-хайе!” (“Извините, абонент разговаривает ради победы”) Есть и другая версия ответа, в случае, когда палантир занят: “Можлыво самэ ця розмова наближаэ нас до пэрэмогы.” (“Возможно, именно этот разговор приближает нас к победе”).

По дорожке мимо прошло два человека в форме горчичного цвета. На груди кирасы и яркие бляхи. На боках дубинки и баллончики с ядовитым газом. Нет, это не “полицаи”. Это так называемая “муниципальна варта” (.урук) — стражники, набранные из числа активистов праворадикальной организации “ПІЧ” (.урук). Она же “П14”. Читается, как “ПИЧ”. Вся шутка построена на сходстве “1” с урук-хайской буквой “и”. Все знают, что для этих ребят числа 14 и 88 являются священными. Никаких фактических прав, вроде проверки “аусвайсов”, они не имею. По статусу — что-то вроде дружинников времён Союза. Но бургомистр их прикармливает. Такое сотрудничество обоюдно выгодно: здоровые лбы на довольствии и при деле, в то время как кого-то другого стражники и сотрудники военкоматов ловят на улицах, пакуют в телеги и отправляют на фронт.

Я немного прошёлся по дороге и сел на лавочку напротив детской площадки. Площадка, как площадка: горки, лесенки. Довольно большая и оживлённая. Дети всех возрастов с криками носятся туда-сюда. По периметру на лавочках сидят мамочки. Кто с коляской, кто со стаканом капучино. Кто и с тем и с другим.

Вот молодой папа водит за ручку годовалого малыша. Заботливый. На обнажённом бицепсе видна большая татуировка: Хитлер, безумный вождь дунэдайн середины прошлого века, изображён рядом с огромным монстром-тигром, аналогом современных нам единорогов и циклопов. Руны, знаки солнца. Вся эта символика запрещена, но парня никто не останавливает. Все отворачиваются и делают вид, что не замечают.

Когда мы с Мавкой, быстро закончив своё нехитрое дело, вышли из телеги, то решили, что у нас есть время прогуляться. Оставив транспортное средство возле расположенного в здании местной школы госпиталя, мы двинулись в глубь, как нам казалось, мирного городка. Ведь человеческая природа устроена так, что буквально за углом может идти война, а на соседней улице чуть ли не сидят и пьют кофе, играют дети. Это я на себе понял через несколько лет, когда в Минас-Тирите восьмого марта стоял в очереди за тюльпанами. Была слышна канонада. Да такая, что иногда желудок подскакивал к горлу. И ничего… Светило солнце. А раз очередь — значит, я был не один такой.

Но мирным считать этот городок можно было с большой натяжкой. Кругом сновали военные. Ездили грязные зелёные повозки. “Мирняк” перемещался словно тени. Бочком, бочком по краям улиц. Не поднимая голов так, чтобы не встречаться взглядом с вооружёнными людьми. Но больше всего нас поразила очередь возле почтового отделения. Огромная зелёная змея, состоящая из одетых в камуфляж солдат, вырывалась из дверей под красной вывеской и тянулась по улице. Люди в очереди собрали посылки домой из всего подряд: от бойлеров и бытовой техники до кованных заборов и саженцев. Нетрудно было догадаться, откуда всё это добро. Не иначе, как из соседних городков и деревень. Мародёрство процветало и не осуждалось. А спустя всё те же несколько лет, когда пропаганда заголосила о том, что орки похищают унитазы и даже невиданный в их краях асфальт, я понял, что больше всего люди любят обвинять кого-то в своих грехах. “Теперь ясно, — подумал я, — почему до войны наши гастарбайтеры миллионами ездили туда на заработки — уложить асфальт и установить сантехнику тем, у кого её нет”.

— Да, это отвратительно, — прокомментировала увиденное Мавка.

То ли от волнения, то ли из вежливости по отношению ко мне, она перешла на роханский язык. А может, просто вышла из рабочего образа.

— Я видела, как спальники, — продолжила она, — которые мы, как волонтёры, привозим на передовую, потом продают на сайте объявлений. Продают, судя по всему, сами воины, вернувшиеся на ротацию. “Ну а что? Мне он уже не нужен”. Нет чтобы оставить тому, кто займёт его место.

— Да, — саркастически усмехнулся я, — разве за это стоял Мей-дан?

— Причём тут Мей-дан? — отмахнулась девушка. — Это ужасно. Но сейчас такое время. Надо его пережить, перешагнуть, переболеть.

— Таким образом можно оправдать любую низость и закрыть глаза на любую мерзость, — ответил я.

— Ты, я так понимаю, ещё и на Мей-дане не был? — перешла в атаку Мавка.

— Почему же, был, — ответил я. — Как-то утром заглянул. Вышел из метро специально, прогуляться. Это было похоже на лежбище бичей. Среди палаток ходило очень мало народу, больше всего похожего на собравшихся вместе городских сумасшедших. Какой-то ряженый в урукском жупане с огромной трехпалой лапой на лбу спорил с дедом с висячими усами. Тот самый дед, который до этого попал на многие фото, когда мирные протестующие дети шли с цепями на стражников.

— Понятно, — отрезала Мавка. — Что же тогда ты тут делаешь? На войне?

— Я здесь, чтобы спасать людей, а не убивать. Я — хиллер, — ответил я. — Люди, вышедшие на Мей-дан и приехавшие сюда — такие же люди. Мои сограждане, в конце концов. Мы в одной лодке.

— Что, и