Мы, Мигель Мартинес. Накануне - Влад Тарханов

в Нижнем Тагиле появился инженер-строитель из Австрии, который предложил выстроить быстро и дешево рабочий городок для будущих работников Уралвагонзавода, который к тому времени уже получил это название. И Шалва Степанович обоими руками ухватился за это предложение. В марте тридцать шестого его назначили первым секретарем Нижне-Тагильского горкома партии и Марк Вильнер начал возведение рабочего городка по блочному типу. Домики на четыре семьи строились из дерева, которое собиралось в местах вырубки, на лесопилках приводилось в единые блоки, которые там складывали в единую конструкцию, потом нумеровались и разбирались. По обратной схеме они собирались уже на месте, когда были готовы работы нулевого цикла. К началу тридцать седьмого года можно было сказать, что в бараках ютилось не более пятнадцати процентов рабочих завода, которые имели перспективу получения жилья в ближайшее время, ибо зима не была преградой для работ по возведению таких домов. В этом же, тридцать шестом, он выписал сюда семью, потому что и сам, как первый секретарь, получил служебную квартиру.

(Строительство Уралвагонзавода 1936 год)

Жена его жилищем оказалась довольна и начала обустраивать быт, а сын пошел учиться в тридцать вторую школу. К этому времени количество школ в городе удвоилось! Как и число жителей. Город постепенно превращался в крупный промышленный центр Зауралья. И вот одиннадцатого февраля за ним пришли. Ночью. Перепугав родных. Произведя образцово-показательный обыск с изъятием писем и документов. Командовал процессом шустрый лейтенант госбезопасности, лет тридцати трех, с выпуклыми, красными глазами и щеточкой коротеньких усов под носом, что-то типа такого носил покойный Адольфик. Почему-то в этом времени такие усы были весьма популярны.

Уже в застенках Нижне-Тагильского НКВД гражданином Шалвой занялся совсем другой человек. У него и чин был внушительнее, всё-таки цельный капитан госбезопасности, да и перевалило ему за сороковник, не вьюноша со взором горящим, а опасный и матерый зверь, готовый растерзать очередную жертву, попавшую, на свою беду в его цепкие лапы.

Начал он издалека. Сообщил, что получил он сообщение (вот так — не донос, не пасквиль, а именно сообщение!) от неравнодушных граждан, которые утверждают, что гражданин Шалва Степанович приложил руку к нецелевому использованию народных средств, выделенных на строительство Уралвагонзавода. Как же вы так могли, ай-я-яй! Как вам не стыдно, вы же большевик с восемнадцатого года! Понимаем, бес попутал, так мы вам поможем! Я, конечно, понять могу — жену привез, сына привёз. Дом обустроить надо, обставить, учеба, то да се, жене пальтишко, сыну сабельку… так? Понимаю, я даже скажу, что не стоит это того, чтобы осуждали тебя. Ты только скажи, кто тебя на это надоумил, а мы их быстро прижмем к ногтю и твоё имя обелим! Обязательно обелим!

— Какие такие средства? — поинтересовался, скорее всего, уже бывший первый секретарь горкома.

— Как какие? А на какие шишы были выстроены дома для рабочих Уралвагонзавода? В смете эти расходы заложены не были?

— И рабочие, наши, советские рабочие, должны были ютиться в бараках? — вежливо поинтересовался подследственный.

— Ой, ой, ой! Вы должны были выйти на Госплан, на ваше партийное руководство и заложить эти деньги в смету. А не красть их! У кого украли деньги! Признавайся, белогвардейская сволочь!

— Ни у кого мы не крали. Заготовку пиломатериалов производили силами самих рабочих, которые собирались остаться на нашем заводе на работу. А всё остальное было выделено из фондов горкома, в качестве премий за ударный труд и за то, что завод был пущен раньше срока.

— Значит, признаваться не хочешь?

— Не знаю, в чём признаваться…

На этой фразе вежливые разговоры закончились. Его били. Долго и часто. Не каждый день, чтобы не забить до смерти, но с удовольствием. Только на седьмой допрос вылезли те вопросы, которые следователи хотели выяснить по-настоящему. А хотели они получить компромат на братьев, Михаила и Николая. Очень уж следак хотел вытащить на свет троцкистскую группировку с левым уклоном и террористической направленностью. И вот эти показания он просто выбивал, на этот раз, перестав стесняться. Однажды он перед подследственным разоткровенничался:

— Послушай, зачем ты такой упрямый? А? Братьев твоих уже взяли, их обоих расколют до донышка. Думаешь, они тебя не сдадут? Еще как сдадут! У вас в семье и анархисты значатся, и левые уклонисты, только ты один верный сталинец. Так мы это учтем! Пойми, у тебя с братьями сейчас социалистическое соревнование, кто кого раньше сдаст! Мне майор Жилин звонил, говорит, что Михаил уже готов подписать показания. Я его уговорил пару дней не спешить. Вот, ты первый подпишешь, тогда брат твой и пойдет организатором. С него будет спрос по полной. А ты получишь пару лет. Отсидишь, выйдешь. Мы присмотрим за тобой, чтобы тебя не обижали. Мы это можем. Я за тебя майора получу. И мне, как майору тебе помочь будет намного проще. Шесть месяцев отсидишь на государственных харчах, а потом я тебе условно-досрочное организую. Я уже майор буду, а не хрен собачий! Давай! Ручку в руки бери и вот тут и тут — подпишись!

(Шалва Степанович Окуджава)

Промолчал. И снова побои. Думал, что всё, что добьют, что вот завтра еще продержусь, а вот послезавтра всё подпишу и пропади оно пропадом! И сына, скорее всего, больше не увижу, и Тамару свою тоже. Но и боль терпеть не смогу больше! Была одна мысль, которая точила его и не давала сдаться. Он был уверен, что это его достала месть товарища Берия. Говорили, что тот на большой должности в Москве. Мог ведь, сука, подсуетиться! Мог! Всю первую неделю марта он держался непонятно на чем, волевые качества закончились. Осталась лишь какая-то звериная злость и упрямство. Одиннадцатого марта следователь принёс показания Михаила, в которых тот признавал наличие троцкистской террористической организации, перечислял фамилии, в том числе и брата Шалвы. Указывал, что братья были не только в курсе его организации, но и принимали в ней активное участие. Он хотел было потребовать очной ставки с братом… и передумал. Этот документ полностью уничтожил его остатки воли и упрямства: почерк Михаила был узнаваем, очень хорошо узнаваем. Он рухнул без сознания на пол камеры. Пришёл в себя только на следующий день. Утром. Как ни странно, его никто не трогал и к себе не вызывал. Хотя Шалва был готов подписать что угодно, лишь бы все эти издевательства закончились.

А сегодня его вызвал к себе