Never Fade Away - Райвен

далеко-далеко, на свежий воздух. Сидеть где-нибудь на пирсе, пить ледяную минералку и курить, тупо глядя на волны сквозь темные стекла авиаторов. Дышать вольно. Не видеть весь этот пиздец, который сам и наворотил. Но из этой клетки в ближайшие дни ему деваться некуда. Ему невыносимы заточение и безделье, но именно в них он и барахтается последнее время без конца: Микоши, существование энграммой в чужом теле, плен этой убогой квартиры. Наверное, ему нужно что-то поменять в этой жизни. Даже когда он был вынужден покинуть Найт-Сити после первой атаки на блядскую башню Арасаки и прятаться у кочевников, было лучше, свободнее. Дел находился вал — что-то править по технической части, участвовать в налетах, в патрулях. Но сейчас он сходит с ума от бездействия.

Тут тащит перегаром, табачным дымом и его потом. Не его потом — потом Ви.

Его. Его, блять. Теперь — его.

После трех дней отчаянного загула, устроенного в лучших традициях, тут топор можно, сука, вешать. Бутылки и пепельницы по всем углам и поверхностям, скалящийся с укором разъебанный голопроектор, ебучие осколки и разводы кровищи по полу.

Диссоциативное расстройство — вот что с ним происходит. Он отнюдь не идиот, он много читал и многое знает, кое-что понимает о самом себе, пусть и не до конца, не профессионально, но, по крайней мере, он далек от того, чтобы выдирать в панике на себе волосы во всех местах и бегать по потолку.

Но с этим нужно закругляться. Пора привести себя в порядок и найти себе занятие, пока праздность и четыре стены не довели его до какой-нибудь совсем уж дикой хуйни.

Выкручивая душ на доступный температурный минимум, такой, что аж яйца поджимаются, Джонни, задыхаясь от холода, стоит под струями, чувствуя, как в башке медленно проясняется. Он старается намыливаться, изучая стену перед собой, потому что стоит ему опустить глаза, как он опять плывет сознанием, видя не собственное тело, а тело Ви. Его татуировки, его шрамы, его более светлую кожу… И лучше не смотреть, чтобы оставаться в себе, а не расщепляться вновь раз за разом, не раздваиваться странно и безумно.

Но бриться ему приходится, все же глядя в родное — но нихуя не свое — лицо. И это невообразимо тяжело, потому что как он ни пытается привыкнуть — все тщетно. Это пиздецово больная хуйня. И он падает в нее раз за разом.

Что же, если бы кто-то знал, что в теле молодого наемника теперь на веки вечные обретается древний охуевший рокер, Джонни, мать его, Сильверхенд, то блядские стервятники от журналистики могли бы ебашить джигу со всей отдачей, до полного изнеможения, до носового, сука, кровотечения, пока не свалятся с копыт. Джонни так долго приписывали бурный восторг от своей блистательной персоны, дрочку на самого себя, что он чуть и сам в это не поверил в какой-то особенно обдолбанный момент. Но теперь, че уже там…

Как в воду глядели, пидорасы от второй по древности профессии.

Это ебанина почище двух сознаний в одном теле, хотя, казалось бы…

Рассматривая эти черты, отражающиеся в зеркале, рокер снова и снова не может убедить себя в том, что теперь это его собственные лицо и тело. Он упорно видит в них своего мелкого наемника. Он видит Ви в четких линиях челюсти, носа, скул. В каждом крутом изгибе татуировки змеи, пролегающей по мощным торсу и рукам. И возбуждается, испытывая попутно обреченность и раздражение, до тумана в глазах, до дрожи, блять, в коленях, невольно и ярко, невзирая на мысленно раздаваемые себе запреты и проклятья, вспоминая, как касался этого тела — гладил, сжимал, лапал, как безумно и жадно целовал этот рот, впивался в эту кожу пальцами, губами и зубами. Не может, сука, насмотреться в эти серо-зеленоватые глаза. Перехватывает дыхание, горячая тяжесть сворачивается внизу живота, в паху, выдирая дрожь по телу, вырывая тихий, злой и тоскливый стон сквозь зубы, почти вой — голодный, неутолимый.

И его идиотское вечное «Джонни, Джонни, Джонни»… Ви словно жить не мог без этого имени. Повторял и повторял, смаковал, пробовал, наслаждался каждым звуком. Смеялся, подъебывал, спрашивал, одергивал, укорял, злился, спорил, упрямился, выстанывал долго на выдохе, просил изнемогающе, звал, выкрикивал… Сука!.. Как Ви выкрикивал его имя!.. Одного этого Джонни хватает, чтобы ухнуть в сумасшедшее желание разом, до непроглядной пелены перед глазами. Ох, блять, как же он скучает…

Да он спать и жрать не может! Дышать не может, сука!! Жить не может!!!

И это поразительно и странно, потому что всю свою сознательную жизнь Джонни полагал разумного человека существом независимым и самодостаточным. Но сейчас, поглядите-ка на него, разумного, блять: не спастись от этой невозможности жить ни бухлом, ни наркотой, ни самой извращенной еблей с другими!

С какими другими, ебарь ты террорист? Когда у тебя последний раз на кого-то кроме себя самого вставал?

Остановись, остановись, остановись!

Удар кулака почти раскалывает зеркало напополам, уродливая трещина сползает до нижнего края.

— Перестань, пока не слетел с катушек окончательно. Просто, блять, перестань! — но даже изменившийся голос, ставший ниже, более хриплым, все равно принадлежит пацану. Каждый звук его вбивается в нутро ударом, пулей, вышибая непрошенную физическую реакцию, возбуждая и одновременно уничтожая. Заебись же история, да? Мужик, почему у тебя стоит? А хуй знает, чумба, это я тут парой слов с соседом перекинулся, сука. Он теперь думает, что я его поклонник, но хуй угадал. — Тебе не пятнадцать лет. Ты не ебаная безмозглая амеба. Ты блядский венец эволюции, будь мы все прокляты нахуй!

Джонни хочет подойти к этому вопросу с толком, задавить себя логикой. Разве он так тащится от этого тела? Что он, не ебал тел пошикарнее? Пацан и пацан. Мускулистый, привлекательный, но совсем не красавец, простоват. С дурацкой открытой заразительной улыбкой, чуть кривящейся — один уголок узких губ при усмешке всегда чуть выше другого…

Да ебаный ты нахуй! Нет, не сюда. Тут запрещающие знаки. Опасно!

Кому расскажи, не поверят… Грусть запредельная, с привкусом шизы. Ну ладно, и смешно немного. Можно травить, как поганый анекдот. Он, Джонни Сильверхенд, пытается улыбаться себе сам в зеркале именно той, кривоватой ухмылкой Ви, чтобы снова увидеть ее, хотя бы так. Ебаный эрзац. Психоз. Ебанина! Но самое страшное: у него не получается повторить ту улыбку полностью, аналогично. У тела уже другой хозяин, и его усмешки другие — он почти не показывает зубов, приподнимает в изгибе уголки губ. Нет так, не так… Совсем не похоже.

Наемник