Я – Ангел. Часть первая: Под прикрытием - Сергей Николаевич Зеленин

Переведя дыхание, продолжаю:

— Сквозь сон как-то слышу: «Та, та, та-та, та-та…» — отстукивает пулемет где-то совсем близко. Первая мысль: неужели мой бред продолжается? Пробую поворачивать голову во все стороны. И меня сразу поражает какая-то настороженная тишина. Все заняты только собой, своими мыслями и деловито-озабоченно прислушиваются к доносящимся звукам. Значит — это явь. Здесь — выздоравливающие бойцы и я между ними. А за слегка дребезжащими стеклами — фронт с привычной музыкой пулеметов и пушек, которая приближается все ближе и ближе.

— … Тревога охватывает всех находящихся в палате. Бородатый сосед с тату… С татуировкой на руке, порывисто наклоняется в мою сторону и приглушенно говорит: «Подходят, сукины дети. Значит, нам — крышка». И, не дожидаясь ответа, обращается с такими же словами к другому соседу. В палату торопливо входит бледная сестра и произносит нарочито спокойным голосом: «Товарищи, без паники! В двадцати верстах от города появился польский отряд. Его отобьют сегодня же. На то война…».

— Через буквально час, в палате неожиданно появился один из врачей: «Товарищи, необходимо сохранять спокойствие. Город оставлен нашими. С минуты на минуту сюда могут явиться поляки. Прошу вас быть с ними вежливыми. Бежать отсюда нельзя, да вы и не сможете». И вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.

— Грузный топот окованных железом сапог — это группа легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами. Они избивают раненых и укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб. Я сброшен на пол, бородатый сосед справа, зажимает подушкой выбитый глаз — из которого торопливой струей стекает кровь… Встали надо мной: «Встать, скурве сыне! Защелю зараз, холеро!».

У Каца выпала цигарка изо рта:

— Это действительно по-польски!

Не обратив внимание продолжаю:

— Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни, однако очередь доходит и до меня: «Здыхаешь, пся крев!», — бьют меня с силой ногой в бок. Медсестра кричит: «Не бейте его — он и так к ночи помрёт!». Тогда, грязно обозвав, поляки принялись избивать её. Бросают поперёк больничной кровати… Треск разрываемого платья… Белые, бесстыдно раздвинутые женские ноги… Полузадушенные крики-стоны… Предсмертный хрип и мёртвые застывшие глаза на измученном лице, мне показалось вопрошающие с немой укоризной: «За что, вы меня так?»… От слабости, от боли, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в беспамятство…

Рисунок 4. Не забудем не простим!

— С детства ненавидел пшеков за их высокомерную спесь и гонор… — товарищ Кац несколько смущён, — как попали в лагерь? Я слышал всех тяжелораненых паны добивали? Почему же Вас…?

— Почему меня не добили, спрашиваете⁇ А я не помню! Помню как во сне фигуру подтянутого офицера в сияющих крагах и повязкой Красного Креста на рукаве: «Досыть, досыть!». Потом меня несут взяв под руки мои товарищи… Снова беспамятство… Очнулся уже в поезд: я брежу, я иду в бой — в последний и решительный бой за Советскую Власть. Моя рота наступает и, я должен взять последнее польское укрепление. Я кричу: «Ур-а-а!».

— Вдруг, слышу: «Цо, холера!». Скрипнула дверь вагона, польские солдаты бросились в темноте избивать прикладами всех лежащих в вагоне. С тех пор, я старался не спать и не впадать в беспамятство.

— Не могу сказать сколько ехали… Вдруг остановка, скрипят двери вагона: «Вставать, скурве сыне! Зараз бендзем выходить!». Все поднялись. Выходим на платформу и строимся по четыре в ряд. На станционном здании читаю надпись: «Волковыск». «Ходзи!», — командует унтер-офицер. Конвоиры окружают нашу группу тесным кольцом. Я, еле перебирая ногами, иду вперёд — повиснув на плечах товарищей.

— Подходим к огороженному колючей проволокой зданию — управление коменданта Волковысского концлагеря. На крыльце появляется немолодой офицер с отёчным лицом. Конвоиры вытягиваются в струнку. Вслед за начальником лагеря выходит с десяток солдат — у каждого в руке плетка и шомпол.

— «Бачнись»! — но никто из нас не понимает этого слова. Тогда офицер орет на великолепном русском языке: «Смирно! Голову выше, сволочи»! Затем, он командует: «Господа офицеры царской армии, пять шагов вперед, шагом марш!». Из наших рядов выходят четверо. «Господа русские офицеры» впечатление производят не из сильных! Остатки больничных халатов, сине-черные следы от избиения на лицах — трудно в таком виде показать «доблестный» вид. Каждый из них громко и отчетливо рапортует о своем дореволюционном чине и полке. Он им: «Станьте в сторону, господа офицеры!»

— Следующая команда: «Товарищи красные командиры, пять шагов вперед, шагом марш!». В наших рядах тишина… Никаких движений — замри, сердце! «Значит, нет красных командиров? — почти дружелюбно спрашивает, — а может быть, есть?». В наших рядах то же настороженное молчание.

— Тогда: «Господа офицеры, покажите мне, кто здесь красный командир, комиссар или коммунист». Не совсем уверенно, видимо, тяготясь своей постыдной ролью, приближаются недавние товарищи к нашей группе. Один из них подходит ко мне вплотную, смотрит подслеповатым глазами куда-то мимо и проходит мимо.

— «Господа офицеры» понуро бредут к командиру: «Ни на кого не можем показать, ваше высокоблагородие». Польский офицер презрительно их оглядывает: «Вы недостойны носить свое высокое звание!». Вдруг, он сам подходит вплотную к нам, из второго ряда слева вытаскивает какого-то человека с перевязанной грудью и сильным ударом в голову валит его наземь…

Сделав небольшую паузу и краем глаза глядя на притихшего Каца, я вдруг как заору:

— … ЖИД, КОМИССАР!!! СМЕРТЬ ТЕБЕ!!!

Клянусь — он чуть в форточку не выпрыгнул!

— Польские солдаты накинулись, бьют его — предсмертный ужас в глазах жертвы, крики, хрипы, стоны — переходящие в утробное мычание. Вскоре все кончено — на земле бездыханный труп в луже собственной крови. Солдаты оттаскивают его в сторону, затем по знаку начальника хватают следующего «коммуниста» и всё повторяется заново: короткий вопрос, удары и безумные крики истерзанного… Ещё один обезображенный трупп.

Траурно склонив голову, я замогильным голосом:

— Вскоре, должна настать моя очередь и я готовился достойно встретить смерть, вспоминая родных, близких, друзей… Командира и комиссара нашего полка… Товарища Троцкого и его речь на митинге незадолго до того — моего последнего боя, где он говорил об скором крахе империализма и неизбежности свершения Мировой революции…

Тяжело вздыхаю:

— … Но Солнце уже садится, палачи устали и торопятся домой к семьям.

Абрам Израилевич хрипло, вытирая платком пот со